Средневековье крупным планом

Все дело в амбивалентности ереси как явления церковной и вообще христианской жизни. Церковь обязана была судить ее, но не могла по определению стать объективным арбитром, хотя бы потому, что отвечала не перед людьми, а перед Богом. И потому также, что считала себя небесным градом, осажденным на земле врагами, силящимися подло стянуть всякую заблудшую овцу в геенну. В XIII веке богословие, ревниво охранявшееся столетиями, вышло из монастырских стен сначала в университеты, затем и дальше, почти на улицу. На диспутах могли присутствовать люди совсем не подготовленные, неученые, «молчаливое большинство», чье мнение мы никогда не узнаем. Это явный признак того, что Церковь умела повернуться лицом к мирянам, к своей пастве. Тайны в прямом смысле слова открылись. Но и толкования всех видов начали распространяться на страницах пергамена и бумаги – все это в условиях, когда цензура выражалась лишь в основном в публичных опять же кострах, в «казнях» книг. Но ведь рукописи неохотно горят. А значит, распространялось и инакомыслие, идеи, контролировать которые не было никакой возможности. За «неправильными» мыслями, как известно, часто следовали и следуют и «неправильные» действия.

О ересях мы узнаем почти исключительно из уст обвинителей. Даже когда они записывали ответы, полученные при допросах, мы понимаем, что между ответом и нами, читателями, стоит следователь.

О ересях мы узнаем почти исключительно из уст обвинителей. Даже когда они записывали ответы, полученные при допросах, мы понимаем, что между ответом и нами, читателями, стоит следователь, и это – довольно специфический источниковедческий фильтр. Авторы трактатов о ересях – не всегда изуверы и наперсники разврата, зачастую это весьма высоколобые богословы и даже, как Алан Лилльский в 1200 году, – великие поэты и энциклопедисты. Они нередко повторяли себе и другим, что Бог не хочет «смерти грешника, но чтобы грешник обратился от пути своего и жив был» (Иез. 33:11). Но что делать, если он (или она) упирается и не признается? Если какая-нибудь Жанна д’Арк даже ради причастия не желает сменить мужское платье на женское? Всякому терпению ведь есть предел! (В великом фильме Дрейера «Страсти Жанны д’Арк» 1928 года этот ключевой момент как раз мастерски зафиксирован.) Безусловно, позднесредневековая охота на ведьм – наследница охоты на еретиков. Поэтому и историку трудно остаться безучастным бытописателем, потому что на страницах пергамена проступает кровь, потому что пахнет гарью, потому что искать аргументы за и против здесь так же трудно, если не бессмысленно, как в вопросе об опричнине или Гитлере.

* * *

Если понимать под терпимостью признание различных точек зрения на какой-то предмет или на истину, в особенности религиозную, то ей в Средние века места не было. Хулящий веру или заблуждающийся в ней оскорбляет не собственную совесть, но всю общину верующих, потому что вера в средневековой системе ценностей – не личное дело, а общественное. Поэтому терпимость по отношению к нему сродни нашей терпимости к уголовным преступникам: еретика или неверного терпят, пока не могут искоренить, но не признав их «инаковость» как нечто равноправное с нашей «правотой». Такое «терпение» сродни попущению, балансирующему на грани попустительства и «преступной халатности» по отношению к мировому злу. Ведь на кону не просто «общественный порядок», а порядок космоса, связь общества людей с небесами. Публичная, то есть назидательная, смертная казнь еретика – дело благое. Фома Аквинский, никак не инквизитор, считал, что фальсификация веры намного опаснее фальсификации монеты, караемой смертью, а значит, согласное преследование еретиков церковной и светской властями спасительно для общества. Но, в поисках того же общего блага, иноверцев следует и терпеть, во избежание войны, ведь мир больше располагает их к обращению, чем насилие.