СССР: страна, созданная пропагандой

Интересно, что есть свидетельства встреч Троцкого и Флоренского: «Раритетные, опубликованные в Париже в 1993 году, воспоминания одного знакомого Флоренского заставляют задуматься о его отношениях c Троцким. Тем более что именно они стали, видимо, причиной его казни в 1937 году. Автор воспоминаний был свидетелем лишь трех встреч Флоренского и Троцкого, но на самом деле их было больше. Один раз Троцкий приезжал, чтобы о. Павел нашел для него книгу об ангелах и демонах народов и стран и о том, как правителям стран c ними общаться. Второй раз к приезду Троцкого Флоренского не выпустили из лаборатории, т. к. он был в рясе. Но Троцкий потребовал вызвать его, выстроил всех остальных в длинный ряд, и они оба прошли сквозь этот строй ученых и обнялись у всех на виду. В третий раз Троцкий c Флоренским демонстративно ездили в автомобиле по Москве, и революционные матросы пугались: „Снова нами попы будут управлять!”» [26].

Но у Флоренского по жизни был свой интересный проект – он интересовался архаизацией сознания, что, по сути, может привести к новым типам воздействия, утраченным на сегодня, которые, возможно, заинтересовали и Л. Троцкого.

Наталья Бонецкая пишет: «Флоренский был наделен способностью, близкой к древнейшему сумеречному ясновидению, как иногда называют восприимчивость первобытных людей к тонкоматериальным феноменам. […] Восприятие всего подлинно священного для Флоренского соединялось c состояниями иррациональными: эти последние казались ему необходимым условием для… скажем аккуратно, – достижения священнодействием его собственной цели. […] Речь у Флоренского идет о некоей завороженности – в смирении от поклонов; в полунаигранном страхе перед „добродушно-свирепым” „рыканием” тучного диакона; в подчинении души „темпу и ритму” – глубинной музыке службы. Заколдованность, зачарованность действительно императивны для богообщения: ведь богослужение в глазах Флоренского – это род магического

действа. […] По Флоренскому, богослужение Церкви – это что-то вроде сеанса коллективного гипноза, транса, едва ли не родственного шаманским радениям. В богослужении Флоренский ценил то, что архаизирует душу человека; но это ложное, прелестное переживание церковной молитвы. Нерассеянное стояние именно в смыслах церковного слова – вот то, чему учат наставники духовной жизни, что соединяет c Богом Логосом. Флоренский утверждает, что восприятие богослужения как заклинания „удивительно как пробуждает касания Вечности”. Но почему, в самом деле, сонное, бессмысленное мление приобщает именно к „Вечности”, а не сводит душу в заурядное бессознательное? Флоренский зовет православного человека в архаику, отрицая историю и промыслительную эволюцию… Не обыкновенное любопытство влекло Флоренского к тайным наукам, но нечто гораздо более принципиальное – стремление к возрождению (прежде всего в себе самом) архаического человека. […] Древние науки имели религиозный источник. И вот как живо Флоренский воспроизводит рождение астрологического знания: „Маги, постясь и вкушая священные наркотики, приступали к наблюдениям. На головокружительной высоте башен Вавилонских, в одиночестве, в священном трепете созерцали они, неподвижные, хоры небесных светил. <…> Ведь это прямое средство для самогипноза, для экстаза, для исступления! И, в экстатическом состоянии, они вещали, что виделось; планетные духи воплощались в них <…>. Так возникла астрология <…>”. Состояние „экстаза” под действием „священных наркотиков” оптимально, в глазах Флоренского, для обретения знания существа вещей – для духоведения, богообщения. Атмосферу православного богослужения этот архаический иерей – „жрец”, согласно его самохарактеристике, – хочет приблизить к вавилонской „священной” ночи c ее наркотическими воскурениями и экстатическим трепетом. […] Надо называть вещи своими именами: проект жизни Флоренского заключался в возрождении язычества – во внесении языческого мироощущения в религию, науку, этику» [27].

Близкие рассуждения можно встретить в анализе работы миссионеров, где их работа становится удачной, когда человек чувствует в своей душе нечто иное, прикосновение к чему-то большему, чем он знал до этого.

Кстати, Б. Парамонов говорит о связи эстетики и тоталитаризма: «Этот строй мыслей легче всего понять на примере Константина Леонтьева, у которого эстетизм порождает тоталитарную организацию. Вот эта его формула: красота есть деспотизм формы, не дающей материи разбегаться. Разбегание материи – это энтропия, смерть. Получается, что эстетика – это самая важная наука, самая всеохватывающая, поистине онтология, учение о бытии. Вот этот момент важнее всего понять: тоталитарный общественно-государственный строй ориентирован эстетически. Потому что именно произведение искусства организовано тотально, тоталитарно, в нем нет, не должно быть неувязанных элементов. То есть в нем нет свободы» [28].