Стадион

Они сели за стол на просторной веранде. Старинные витражи, вставленные вместо стекол в окна и двери, бросали на все фантастические разноцветные блики. Шартен, будучи знатоком старинного искусства, с первого же взгляда определил, что эти витражи, изображающие библейские сюжеты, перенесены сюда из древних немецких церквей. Генерал поставил на стол несколько бутылок, тарелочки с цедрой, сахаром, корицей и еще какими–то приправами, большую хрустальную вазу, наполненную кубиками льда, и блестящий «шэкер» — сосуд для смешивания коктейлей.

— Вы какой предпочитаете? — спросил Стенли таким тоном, словно это и являлось главной темой их разговора.

— Если разрешите, я буду пить чистый коньяк, — у меня старомодный желудок, с утра он не переносит современных взрывчатых смесей.

— Мой вкус! — весело засмеялся генерал, наполнив рюмки золотистой жидкостью, произнес: — За блестящий успех вашей пьесы!

Шартену на секунду показалось, что генерал над ним смеется. Он пристально взглянул на Стенли. Лицо генерала было приветливым и серьезным, без тени насмеки. Шартен успокоился и выпил.

— Этот блестящий успех непременно нужно закрепить, — сказал генерал, и Шартен не понял, относятся ли эти слова к коньяку или к новой пьесе.

— Вы о чем?

— Я думаю… — Генерал немного помолчал, подняв свою рюмку, выпил коньяк и продолжал: — Я думаю, вам следовало бы сейчас же написать еще одну пьесу, а мы поставим ее не только в Берлине, но и в Америке.

— Какую же? — спросил Шартен, рассматривая витраж, с которого толстощекий святой подмигивал ему синевато–красным глазом.

Генерал огорченно подумал, что удачное начало разговора испорчено окончательно. Зря он поторопился заговорить об этой проклятой пьесе: надо было еще минут пятнадцать побеседовать на всякие отвлеченные темы — об искусстве, о разрушенном Берлине и так далее. Как же теперь перейти к этой будущей пьесе?

— Видите ли, мой дорогой метр, — напряженно, стараясь точнее выразить свою мысль и улыбаясь уже машинально, заговорил генерал, — эта последняя война, и наша победа привели к великим и, будем говорить откровенно, немножко неожиданным последствиям. Наш свободный мир значительно уменьшился в размерах. От него отпали страны Восточной Европы, отпал Китай, — словом, произошло немало перемен, и вы поняли и отлично показали их подлинный смысл в своей пьесе, поставленной в Небель–театре. Вы также открыли корень зла, его первопричину и указали его местонахождение. Сейчас нам очень хотелось бы, чтобы вы занялись дальнейшим развитием и разработкой этой темы уже на нынешнем ее этапе, учитывая все перемены и противоречия, появившиеся в нашем мире.

Генерал явно не высказывал своей главной мысли, очевидно желая, чтобы Шартен сам догадался, чего хочет американское командование и какую пьесу оно ждет от писателя. Шартен отлично все понял, но не спешил прийти на помощь генералу. Пусть сам выскажет все, так будет лучше.

Стенли помолчал, как бы ожидая ответа, и, поняв, что дожидается напрасно, слегка недовольным тоном продолжал:

— Но самое страшное то, что русские хотят распространить свое влияние и на другие страны и там, где этого нельзя добиться пропагандой, они хотят применить силу.

— Одним словом, — чуть грубовато сказал Шартен, — вы хотите, чтобы я написал пьесу о том, что русские стремятся к войне и готовятся к ней, желая завоевать весь мир. Так?

.Стенли не ожидал такой удачи. Ведь не он, а сам Шартен ясно и недвусмысленно выразил то, что было так трудно сказать генералу. Что ж, теперь можно поговорить с ним начистоту. Генерал даже вздохнул от облегчения — самое трудное уже позади.

— Вы блестяще высказали мою мысль! — воскликнул он, наливая в рюмку коньяк. — Вряд ли мне удалось бы сформулировать ее точнее!

Впрочем, радость Стенли была преждевременной. Шартен, еще ничего не решив, умышленно сказал о возможной войне без всяких обиняков, чтобы выяснить намерения своего собеседника и разобраться в собственных мыслях. По его мнению, в словах Стенли было много правды.

В самом деле, русские не слишком вежливо обходятся с чужой собственностью — об этом не может быть двух мнений. И вообще Россия — какая–то грубая, непонятная страна, от которой всегда можно ждать только неприятностей. Русских не может оправдать даже то, что они переводят много иностранных книг, издают и, очевидно, читают и произведения самого Шартена. Таково его личное мнение о России, которой он никогда не видел. Вообще говоря, он мог бы написать пьесу о борьбе против насилия, и пьеса, вероятно, получилась бы очень сильной, но сделать так, чтобы она была направлена против русских, довольно трудно, ибо Шартен никогда не бывал в этой стране, не знает психологии этого народа и, следовательно, в такой пьесе не сможет отразить всю правду.

Он глотнул коньяку, с удовольствием ощутил, как в груди разливается приятное тепло, прислушался к этому хорошо знакомому ощущению и сказал: