Стадион

Но Иван Петрович до сих пор отчетливо помнит тот вечер, когда он наконец отважился сказать девушке, что любит ее. Сказал и тут же пожалел об этом — такое страдание увидел он вдруг в глазах Ольги. Ей было тяжело причинить боль своему другу, но разве могла она поступить иначе?

Они сидели на пригорке стадиона, над зеленым полем, освещенным лумами заходящего солнца, — там, внизу, Петр Волошин учился брать старт стометровки.

Иван Громов признался ей во всем.

Осторожным и ласковым движением Ольга взяла его за руку.

— Прости, Иван, но уже поздно говорить об этом.

— Почему?

— У нас с Петром будет ребенок, мы давно уже поженились.

Это было тяжким ударом. Друг женился, не обмолвившись об этом ни словом! Иван Громов нашел в себе силы поздравить Ольгу.

Некоторое время он старался избегать своего счастливого друга, но в больницу за Ольгой и ее сыном они поехали вместе.

Прошло немного времени, и обоих зачислили в танковое училище. Ольга уехала в Москву и поступила в театральный институт. Жизнь шла, чудесная, мирная, незабываемая. Потом громом ударила война, и им уже не пришлось встретиться втроем.

Иван Громов вернулся из Берлина в Москву, а Петра Волошина похоронили возле города Лукац–Кройц, на прежней границе Польши и Германии.

Громов снова встретился с Ольгой сразу же после окончания войны. И, увидев ее, понял, что когда–нибудь не выдержит и опять заговорит о своей любви. Как ни строго запрещал себе это Громов, все–таки однажды он не удержался и сказал. И вышло все так, как он представлял себе в долгие часы раздумья и сомнений.

— Прости меня, — ответила Ольга, — я тебя очень люблю, ты постоянный друг, но женой твоей я не буду. Никогда я больше не выйду замуж.

Она произнесла эти слова очень просто, но Громов понял, что решение ее бесповоротно. Она не могла представить себе кого–нибудь на месте Петра.

— Ладно! — уже второй раз в жизни смирился Громов. — Что ж будет дальше?

— Остается только дружба, — попробовала улыбнуться Ольга…

И дружба действительно осталась. Громов часто бывал у Ольги, приходил веселый, какой–то очень подтянутый, и его появление всегда действовало успокаивающе. Он больше не заговаривал о любви — с годами чувство его становилось не таким горячим, а потом и в самом деле превратилось в дружбу.

— Ну, докладывай, — глубоко затянувшись дымом, сказал Громов, — только, знаешь, покороче, а то у меня мало времени.

Ольга Борисовна улыбнулась и стала рассказывать обо всем подряд, начиная с первого дня соревнований и кончая заключительным митингом на стадионе.

— У Ольги Коршуновой какие результаты? — вдруг спросил Громов.

Вопрос не понравился Волошиной, и это не ускользнуло от подполковника. Однако он ничего не сказал, ожидая ответа.

— Ольга метнула на один метр четыре сантиметра ближе.

— Не так много, — думая о своем, произнес Громов.

— Да, немного, — подтвердила Волошина. — Но из этого еще рано делать выводы-Она понимала, что Громов отгадал ее тайные мысли — больше того, разобрался в них так, как не сумела бы разобраться она сама, и это раздражало ее. Если Громов еще вздумает читать ей нотации, придется попросту выставить его вон, — быть может, шутливо, но очень решительно.

Но Громов и это понял без слов, потушил папиросу и улыбнулся.

— Очень возможно, что я не понимаю. Который час? О, уже пора! Ну, поздравляю тебя еще раз и желаю новых рекордов, а главное — крепких нервов. Для рекордов нервы — первое дело, это еще академик Павлов говорил. Ну, будь здорова! Я пошел. Понадоблюсь, звони, кажется, на ближайшее время командировок не предвидится.

Они попрощались, и Ольга Борисовна вернулась в комнату, очень недовольная собой. Впрочем, обдумывать этот неприятный разговор было некогда — снова раздался звонок, и вошел Федор Иванович Карцев, тренер и наставник целого поколения советских спортсменов.

В двадцатых годах он и сам был спортивной знаменитостью, и его имя часто встречалось в газетах рядом со словом «рекорд». Но в тот год, когда Ольга вышла на зеленое поле харьковского стадиона «Металлист», Карцев впервые не выступал в соревнованиях на первенство Советского Союза, и звание чемпиона по метанию диска перешло к другому спортсмену, гораздо моложе его. В тридцать четыре года Федору Ивановичу пришлось выбирать иной путь в жизни, и он не колебался ни одной секунды. Учиться никогда не поздно, даже в тридцать четыре года. Карцев поступил в Институт физкультуры, сел на скамью рядом с восемнадцатилетними юнцами, благоговевшими перед известным спортсменом, и стал учиться упорно, самозабвенно, так, как умел отдаваться делу только он. За его плечами, как резервное войско, стоял огромный опыт. В спорте для него не существовало никаких тайн.