Сталь остается

Эгар хмыкнул, поерзал в седле и поднял воротник овчинного кожушка. Поднял просто так, машинально — ветер его не беспокоил. Он давно привык не чувствовать холода в степи в такое время года — погоди, пока сюда придет настоящая зима да заставит мазаться жиром! — но жест этот, манерный и бессмысленный, был частью целого набора чужих, не свойственных ему реакций и привычек, привезенных домой из Ихелтета. Привезти-то привез, а вот избавиться все было недосуг. Они и остались, как похмелье, как упрямо не желавшие тускнеть воспоминания о юге, как смутная память о выступлении Лары на совете, когда она объявила, что уходит от него и возвращается в родительскую юрту.

А я ведь скучаю по тебе.

Он попытался подкрасить эту мысль настоящей, прочувствованной грустью, но сердце молчало. На самом деле Эгар вовсе и не скучал по ней. За последние шесть-семь лет его стараниями на свет появилась, наверно, дюжина пищащих комочков — от ворот Ишлин-Ичана до сторожевых воронакских застав в тундре, — и по меньшей мере половина мамаш вызывали у Эгара чувства почти столь же горячие, что и Лара. Женитьба не дала ничего, что сравнилось бы с той по-летнему жаркой, беззаботной страстью, на которой все поначалу и строилось. Сказать по правде, на слушаниях по разводу в совете Эгар испытал облегчение. Возражал только так, для отвода глаз, чтобы Лара уж совсем не разошлась. Выплатил все, что полагалось, и уже через неделю завалил очередную скаранакскую молочницу. Да они сами на него вешались, как только прознали, что он снова холостой.

И сейчас вешаются. А той благопристойности недоставало.

Эгар скорчил гримасу. Благопристойности. Не его это словечко, совсем, чтоб ему пусто, не его, а вот пристало ж, застряло в голове со всем прочим мусором. Лара была права, не стоило ему на ней жениться. Он, может, и не женился бы, если бы не ее глаза с поразительными, цвета нефрита зрачками да не укутанная сумерками лужайка, на которой она лежала, раскрывшись перед ним. Они и теперь стояли перед ним, отзываясь острыми воспоминаниями об Имране и завешенной муслином спальне.

Да, глаза, сынок, а еще сиськи. За такие сиськи сам старик Уранн продал бы душу.

Вот так-то. Мысль, достойная махакского наездника.

Хватит дурью маяться. Считай, тебе само небо улыбнулось.

Эгар поскреб заскорузлым пальцем под шапкой из бычьей шкуры и бросил взгляд на тающие в сумерках фигуры Руни и Кларна, гнавших стадо к стойбищу. Все быки здесь принадлежали ему, как и часть тех, что паслись в Ишлинаке, дальше к западу. На красных и серых флажках, привязанных к копьям, значилось его написанное по-махакски имя. В степях Эгара знали; в каждом стойбище, куда бы он ни приезжал, женщины падали перед ним, раздвигая ноги. Если чего и не хватало ему по-настоящему, то ванны с горячей водой да приличной бритвы — и то и другое не пользовалось у махаков особой популярностью.

Пару десятков лет, сынок, ты и сам без них обходился. Помнишь еще?

И то верно. Двадцать лет назад взгляды Эгара на мир и жизнь мало чем отличались от взглядов соплеменников. Холодная вода, общая баня раз в несколько дней, добрая борода — его все устраивало. В отличие от изнеженных, манерных южан с мягкой, как у женщин, кожей.

Верно. Но двадцать лет назад ты был полным невежей и не отличал хрен от рукояти меча. Двадцать лет назад ты…

Двадцать лет назад Эгар ничего, кроме степей, не видал, мнил себя всезнайкой, потому что старшие братья свозили его в Ишлин-Ичан, где он оставил свою девственность, и не сбрил бы бороду даже ради спасения собственной жизни. Он свято верил всему, что говорили братья и отец, а смысл их поучений сводился, по сути, к следующему: махаки — самые крутые драчуны и выпивохи на свете; из всех махакских кланов самые лихие — скаранаки; а северные степи — единственное место на земле, где может жить настоящий мужчина.

Несостоятельность сей философии Эгар постиг сам — по крайней мере частично — как-то вечером в одной таверне в Ишлин-Ичане. Топя в вине горе по отцу, безвременно погибшему под копытами табуна, Эгар ввязался в детскую драку со смуглолицым южанином, охранявшим, как впоследствии выяснилось, заезжего ихелтетского купца. Затеял стычку он сам, прилагательное же «детская» описывало то, с какой легкостью гость из империи побил его, не обнажив при этом оружия, зато продемонстрировав незнакомую технику рукопашного боя. Юность, злость и болеутоляющий эффект выпитого помогли Эгару продержаться какое-то время, но он впервые попал на профессионального солдата, и результатом стало расставание с иллюзией. Свалившись на пол в третий раз, он уже не поднялся.

Вот тебе и изнеженные южане. Эгар усмехнулся в бороду.

Сын владельца таверны вышвырнул бесчувственного гостя вон. Протрезвев на холодке, Эгар сообразил, что смуглолицый солдат с серьезными глазами пощадил его, хотя мог бы с полным правом убить на месте. Вернувшись в корчму, он поклонился и принес извинения. Такое тоже пришло ему в голову впервые.