Сталин и его подручные

Внутри горы бездействует кумирВ покоях бережных, безбрежных и счастливых,А с шеи каплет ожерелий жир,Оберегая сна приливы и отливы. […]Кость усыпленная завязана узлом,Очеловечены колени, руки, плечи.

Он улыбается своим тишайшим ртом,Он мыслит костию и чувствует челомИ вспомнить силится свой облик человечий (55).

Террор сметал как московских, так и ленинградских писателей: в Ленинграде НКВД изобрел заговор, связывающий детских писателей, переводчиков и поэтов с Николаем Тихоновым, поэтом Гражданской войны. Как Павленко в Москве, Николай Лесючевский в Ленинграде был консультантом НКВД по литературным делам. Но заговор пришлось перестроить, когда энкавэдэшники узнали, как Сталин и Тихонов понравились друг другу на пушкинских торжествах того года. Тем не менее аресты продолжались, и следователи свели с ума не одного поэта, например Даниила Хармса, только что написавшего для детей то, что теперь было понятнее взрослым:

Из дома вышел человекС дубинкой и мешкомИ в дальний путь,

И в дальний путьОтправился пешком.Он шел всё прямо и впередИ всё вперед глядел.Не спал, не пил,Не пил, не спал,

Не спал, не пил, не ел.И вот однажды на зареВошел он в темный лес.И с той поры,И с той поры,И с той поры исчез.

Среди арестованных поэтов был неприкаянный оригинал, Николай Олейников. Следователь, майор Яков Перельмутер, которого самого расстреляют через два года, сказал поэту: «Я знаю, что вы неповинны, но на вас выпал жребий, и вы должны подписать этот липовый протокол, в противном случае вас будут бить до тех пор, пока вы не подпишете или не умрете» (56). 24 ноября 1937 г. Олейникова расстреляли, как японского шпиона.

По сравнению с Олейниковым или Хармсом Заболоцкому повезло: его арестовали 19 марта и пытали, но с помощью своего фантастического воображения он почти сразу сошел с ума. Психиатрические случаи только раздражали мучителей из НКВД, и они быстро упекли Заболоцкого в ГУЛАГ, где талант чертежника и врожденное обаяние спасли его от непосильного труда. Заболоцкий был единственным великим поэтом, прошедшим ГУЛАГ и передавшим стихами то, что он там испытывал:

Так вот она, страна уныний,Гиперборейский интернат,В котором видел древний ПлинийЖерло, простершееся в ад! (57)

Если Ягода ссылал поэта, то этот поэт мог быть уверен, что Ежов его расстреляет. Николай Клюев, после того как на него донес Гронский, редактор «Известий», очутился в сибирской глуши. Многочисленные взывания к Политическому Красному Кресту и к Калинину остались без ответа, несмотря на его отречение от ереси: «Я уважаю и превозношу Великого Вождя мирового пролетариата, товарища Сталина!» Перевезли Клюева ближе к Москве, в Томск, где, несмотря на полупарализованное состояние, НКВД включил его в фиктивный «Союз для спасения России». 24 октября 1937 г., после нескольких мучительных месяцев, Клюева расстреляли вместе с сотнями людей на пустоши около Томска. Когда жертв перезахоронили в 1956 г., в присутствии человека, арестовавшего Клюева, а теперь уже ректора Томского университета, рядом с костями поэта нашли чемодан с рукописями, дотоле считавшимися потерянными стихотворениями и поэмами.

К театральному миру НКВД подходил более осторожно, так как члены политбюро ценили ложи театров как место выходов к народу и свиданий. Большой театр и МХАТ, поставлявшие танцовщиц и певиц для постелей политбюро и стукачей для НКВД, получали только награды и премии (арестовали всего одного директора МХАТа, Боярского). Другие театры тряслись от страха, и Сталин играл на самолюбии режиссеров, натравливая Мейерхольда и Таирова друг на друга. Но из всех ленинградских и московских театров только Театр Мейерхольда был полностью обречен, частично потому, что жена Мейерхольда, Зинаида Райх, позволила себе такой менторский тон в письме к Сталину 29 апреля 1937 г.: