Сталин и писатели Книга четвертая

Прочитайте его и вы:

Стих встает, как солдат. Нет. Он — как политрук,что обязан возглавить бросок,отрывая от двух обмороженных рукЗемлю (всю), глину (всю), весь песок.Стих встает, а слова, как солдаты, лежат,как славяне и как елдаши.Вспоминают про избы, про жен, про лошат.Он-то встал, а кругом ни души.И тогда политрук — впрочем, что же я вамговорю, — стих — хватает наган,Бьет слова рукояткою по головам,сапогом бьет слова по ногам.И слова из словесных окопов встают,выползают из-под словаря,и бегут за стихом, и при этом — поют,

мироздание все матеря.И, хватаясь (зачеркнутые) за живот, умирают, смирны и тихи.Вот как роту в атаку подъемлют, и воткак слагают стихи.

Знал ли всё это Симонов?

Наверно, знал. Не мог не знать. Но это знание не входило в его собственный опыт.

Войну он прошел специальным корреспондентом «Красной Звезды», полковником. А мой товарищ, который, горячась, упрямо убеждал меня, что, идя в атаку, «За Родину, за Сталина» никто не кричал, был сперва рядовым, потом — лейтенантом, командиром роты.

Да и у Слуцкого, который кончил войну майором, тоже был другой, не тот, что у Симонова, военный опыт.

Но вот как коснулся этой темы и как решил ее другой поэт, военный опыт которого был скорее сродни симоновскому.

Читая опубликованные недавно «Рабочие тетради» А.Т. Твардовского, я наткнулся там на такую заготовку к «Теркину на том свете»:

...Встреча Теркина на том свете с Верховным

(—  Умер за меня?

— Нет, товарищ Сталин. За себя скорее.

— Но ведь кричал: «За Родину, за Сталина»?

— Как сказать, кричал больше матом.)

(Знамя. 2000, № 7. Стр. 113).

Так этот замысел блеснул ему впервые. На следующей же странице «Рабочих тетрадей» он получил некоторое развитие. Родилось четверостишие:

Уж кому-кому не знать,Как не нам, солдатам,Что ходить случалось в бойЧаще — просто — с матом.

Спустя еще несколько страниц на свет явился уже целый стихотворный отрывок, в который отлился этот первоначальный набросок:

Тот, кто службе жизнь твоюПридал безвозмездно,За кого ты пал в бою,Как тебе известно.Теркин вскинул бровь и вкосьПоглядел вполвзглядаИ устало молвил:Брось, Я прошу, не надо.— Почему же? А печать?

Не забыл, вояка,Что ты должен был кричать,Как ходил в атаку?—  Знаешь, лучше умолчим,Лучше без огласки.На том свете нет причинДля такой подкраски.Нам ли, друг, не знать с тобой,Грамотные оба,Что в бою, — на то он бой —Слов подбор особый.И вступали там в права,Вот как были кстати,Чаще прочих те слова,Что не для печати.

На том свете и в самом деле уже нет причин врать, приукрашивать, подкрашивать реальность. Но, видать, остаются еще причины, чтобы кой о чем умолчать, кое-что до поры не предавать огласке.

По этой ли причине или по другой какой, но в окончательном тексте «Теркина на том свете» разговор этот выглядит гораздо бледнее, даже, я бы сказал, туманнее, чем в первоначальном своем виде:

— Тот, кто в этот комбинат

Нас послал с тобою.С чьим ты именем, солдат,Пал на поле боя.Сам не помнишь? Так печатьДонесет до внуков,Что ты должен был кричать.Встав с гранатой. Ну-ка?— Без печати нам с тобойЗнато-перезнато,Что в бою — на то он бой —Лишних слов не надо;Что вступают там в праваИ бывают кстатиБольше прочих те слова,Что не для печати...