Сталин жил в нашей квартире. Как травмы наших предков мешают нам жить и что с этим делать

Вот характерный пример. Пятилетний мальчик Ваня был очень болезненным. До его рождения в семье была дочь; она родилась нежизнеспособной и вскоре умерла. Мальчик же болел то гриппом, то ангиной. Это не угрожало его жизни, но он постоянно лежал дома с высокой температурой, и родителям приходилось часто вызывать врача. Когда после смерти одного ребенка в семье рождается другой, он часто оказывается замещающим

(Морис, 2016). Родители ожидают, что он заменит умершего, и часто сын или дочь неосознанно им подыгрывает, идентифицируясь с потерянным ребенком. В кабинете психолога Ваня вначале все время играл в одну и ту же игру: маленькая пластмассовая свинка («хрюшка») болела и умирала. Ваня вызывал к ней то врача, то «медбрата» (роли, которые он брал на себя). Свинке никто не мог помочь. Потом Ваня перестал подпускать к свинке врача и медбрата, решил заняться ее лечением сам и стал с ненавистью терзать свинку медицинскими инструментами из детского набора: «Мы отрежем ей уши! Отрежем хвост!» Ваня ненавидел роль больного ребенка, которую вынужденно играл, поскольку чувствовал, что должен это делать. Наверное, для того, чтобы заменить родителям другого, потерянного ребенка. И однажды… Ваня в ярости выкинул свинку за шкаф! Это был знак того, что он расстается с ролью умирающей сестры. После этого он однажды глубоко вздохнул и заговорил о том, что его мучило: «Вы знаете, что у меня была сестричка?» Конечно, он не понимал, что во время своих встреч с психологом играет именно в «эту ситуацию». (Важно, что психолог не направлял игру, а просто наблюдал за ней, иногда обсуждая с ребенком происходящее.) Позже свинка снова появилась в играх, но теперь она была мальчиком по имени Хрюнь. Ваня смог отделить себя от сестры. Это девочка болела и умерла, а мальчик живет, и ему нужно простое детство здорового ребенка. В результате он стал меньше болеть. Конечно, этот процесс потребовал не одной или двух, а многих встреч с психологом.

В истории Вани очень важно то, что однажды ребенок смог облечь свои переживания в слова. В процессе межпоколенческой передачи травмы обычно все повторяется снова и снова, пока герои истории не поймут, что именно они, говоря словами французского психолога Анн Шутценбергер, «без конца пережевывают, как корова жвачку» (Шутценбергер, 2016). Давно надоевшее «пережевывание» прекратится, когда люди смогут об этом говорить и постараются всё понять. Взрослые – на своем уровне, дети – на своем. Следует отметить, что в случае с ребенком психолог работает с родителем-заказчиком. Если родитель посвящает психолога в тайну, но не согласен, чтобы ее раскрыли ребенку, психолог не имеет права это делать.

Я привела этот пример, чтобы показать: в межпоколенческой передаче травмы, конечно, участвует не один человек, хотя чьи-то проблемы в семье могут выглядеть наиболее «кричащими». Системные семейные терапевты называют такого члена семьи «идентифицированным», то есть тем, кого семья обозначает как носителя проблемы (Эйдемиллер, Юстицкис, 2002). В случае с Ваней родители, потеряв одного ребенка, тревожились за второго и стали внимательно следить за его здоровьем. Они не понимали, что сын вступил в игру, бессознательно уловив ее правила, и без конца напоминал им прежнюю ситуацию, чтобы они снова и снова чувствовали прежнюю тревогу.

В приведенном примере мальчик знал о смерти сестры, и родители не скрывали от него свое горе. Но часто ребенку не рассказывают о травме, не сообщают правду о случившемся, объясняя это тем, что не хотят его расстраивать, он еще слишком маленький, чтобы знать, и т. п. (Шутценбергер, 2016). Вам уже известно, что те, кому не говорят правду, все равно неосознанно улавливают ее, и это отражается в их взаимодействии с другими членами семьи. Откликается в душе и вызывает сильные чувства. Напоминание о случившемся может проявляться в сновидениях. Так бывает даже тогда, когда уже не одно поколение не знает о том, что произошло.

Когда я узнала, что у бабушки Нюси было два мужа, а у мамы – два отца, сначала родной, потом отчим? Кажется, еще тогда, «на поселке». Бабушка Нюся говорила: первый муж был плохой, второй – хороший. Всегда ли меня волновал образ деда Шаталова, плохого мужа? На сознательном уровне – конечно, нет. Как любой ребенок в семье с тайной, я обычно не интересовалась тем, чем не следует. А между тем тайна исчезнувшего деда семью не покидала. Я думаю, что мама была на него похожа. Нельзя было не заметить, что в семейном альбоме нет его фотографии – ни такой, где он запечатлен один, ни такой, где он с женой или детьми. Но ведь этот человек был! Ведь я знала его имя. Мама однажды мне объясняла: бабушка повторно выходила замуж, начинала новую жизнь и поэтому все фотографии порвала. И я тогда поверила. Бабушку же я вообще об этом не спрашивала. И не догадалась бы. Но на самом деле образ человека, которого стерли из памяти, не просто говорит, а кричит о себе!