СТАЛИНИАДА

Фадееву он не простил своеволия. Когда во второй половине 40-х годов Фадеев посягнул на интересы некоторых маститых литераторов, Федин, Леонов и другие решили пожаловаться на него Сталину. Система осведомления работала безупречно, и Сталин уже заранее знал о причинах и целях визита. Писатели ожидали в приемной, когда появился Сталин и, проходя мимо них, произнес:

— Толстого читаю — нравится, Чехова читаю — нравится, Фадеева читаю — не нравится.

И прошел в кабинет. Фадеев лишился руководящей должности, но вскоре обрел её вновь.

Не вышло у Берия — давнего врага Фадеева — заменить его Петром Андреевичем Павленко, который некогда работал с Берия в Тбилиси и однажды был им безуспешно рекомендован в секретариат Сталина. Берия устроил Павленко разговор со Сталиным, но разговор не состоялся: Сталин смотрел в окно и молчал. Вскоре — в 1951 году — Павленко умер, и вопрос о замене им Фадеева отпал сам собой.

Трудно было Фадееву вынести общение со сталинским двором и, главное, обязанность подписывать бумаги на арест писателей — и не запить. Для этого нужно было вовсе не иметь совести. Сталин терпел слабость Фадеева потому, что он был умным и авторитетным руководителем, не оказывавшим сопротивления репрессивной политике в культуре. Для Фадеева запой иногда становился формой неучастия в особо грязной проработке литераторов.

После войны освобожденная из лагеря соратница Фадеева по дальневосточному партизанскому отряду Настя пришла к писателю в Переделкино. Она имела право жить не ближе чем за 101 километр от Москвы. Настя просила Фадеева добиться для нее реабилитации.

Фадеев нелегально держал ее на своей даче, но просить за нее не решился. Он боялся Сталина и своего врага Берия, готового использовать любой его просчет. Однажды он вернулся домой и не застал Насти. Она ушла, оставив записку: 'Ты, Саша, человек замечательный, добрый, талантливый, но стал какой-то не наш".

Эпизод с Настей отягчил больную совесть Фадеева.

В 1956 году опасности, связанные со Сталиным и Берия, были далеко позади. Разоблачения преступлений сталинщины только начинались. И хотя масштабы преступлений были еще не вполне ясны, а пределы разоблачений не очерчены, в обществе в целом и в совести каждого человека шла глубинная работа, которая лучше всего охватывалась польским словом, обретшим, благодаря острым выступлениям польских публицистов и писателей, большую социальную емкость, — «отповядальность», по-русски я бы перевел это понятие так: личная ответственность человека перед обществом за преступления сталинской эпохи. Это слово имело внутреннюю рифму со словом исповедальность и было обращено не только к обществу, но и к совести каждого. Совесть Фадеева продиктовала ему безысходно страшный поступок: он оставил до сих пор не опубликованное письмо в ЦК и пустил себе пулю в сердце.

Ему было 55 лет. В гробу он лежал молодой, красивый, очищенный страданием и смертью, со спокойной и светлой совестью.

Мои позорные стихи

Году в 1946, будучи законопослушным юношей (хотя пора было и повзрослеть, и прозреть, и поумнеть), я написал и прочитал отцу стихи, которые кончались такой строфой:

Комиссаров назначай-ка.По стране пожар бушует…И шла черезвычайка

В расход пускать буржуев.

Осторожно, чтобы не поколебать моих идейных устоев, отец подчеркнул сомнительность этих стихов и выказал их неприятие.

Он заметил, что чрезвычайная комиссия расстреливала не только буржуев и что вообще "пускать в расход" людей не такое достойное занятие, как мне это видится. "Ты представь себе, — сказал он, — человек поставлен к стенке, рядом другие обреченные, и в них в упор стреляют, через минуту они мертвы". Больше никому я этих стихов не показывал.

Я подаю себя с этой невыгодной стороны, чтобы покаяться и подчеркнуть, что я — собиратель исторических анекдотов и автор этой книги — был воспитан как убежденный сталинист. Тем объективнее та картина, с которой встречается читатель в этом повествовании.

"Неистовый Виссарионыч"

Известный литературовед, пушкинист Дмитрий Дмитриевич благой был в те поры, как и большинство работников умственной сферы, преданнейшим конформистом сталинизма.

Несмотря на это, в 1948 году его сильно проработали в прессе за статью "Неистовый Виссарион". Дело было в том, что "неистовым Виссарионычем" иронично называл Сталина Троцкий, что самолюбивому Сталину было не по нраву. Теперь же эта устоявшаяся социально-образная характеристика Белинского напомнила вождю давние насмешки его врага. Резкая критика Благого была обоснована Сталиным так: нельзя называть Белинского "неистовым Виссарионом" — так его называли враги.

Не поздоровится от эдаких похвал…

После войны в Турции над одним прогрессивным деятелем шел судебный процесс, на котором обвиняемым было заявлено, что большое воздействие на него оказала советская поэзия и особенно Илья Сельвинский.

Сталин высказался: "Сельвинский почти гениальный поэт, но очень далек от народа".