Становление

Как обычно, все перевернул случай, и этим случаем была неожиданно налетевшая летняя гроза. Схватившись за руки, они побежали от надвигающейся стены ливня под остроконечную крышу недалекой пагоды. Дождевые струи с веселым звоном ударяли по медным колокольчикам пагоды, и те откликались таким же чистым переливчатым звуком. Вдруг ветвистое белое пламя разорвало серый шелк неба, и громовый удар заставил Василия крепко прижать к себе Марико, словно защищая ее собою от грозы. Он услышал, как часто, испуганно колотится совсем рядом ее сердце, наклонился, увидел круглые испуганные глаза, полураскрытые пухлые губы и прижался к ним своими нетерпеливыми губами…

Им обоим не хотелось думать о будущем – так прекрасно было лето с жарой, грозами, ливнями, цветущими садами. Даже неопределенное чувство тревоги, мучившее до сих пор Василия, если не ушло совсем, так отодвинулось куда-то.

Марико не хотела знакомить его со своими родственниками, она ждала осени, когда с наступлением холодов замрут причалы Хакодате и вернется отец. Василий понимал, что его положение пока еще слишком неопределенно, чтобы брать на себя ответственность за семью. Он как мог оберегал Марико от грустных мыслей, от тревог… от себя самого.

А лето было в самом разгаре – резко повернувшее колесо истории лето 1914 года. Казалось бы, петь птицам, колоситься хлебам, загорелым рыбакам забрасывать в море тяжелые сети. Но иное, недоброе движение началось по железным дорогам и столбовым трактам Европы: прозвучал выстрел в городе Сараево, и большинство европейских держав объявило мобилизацию.

И по проселочным дорогам России тоже потянулись мужики в солдатских шинелях под разудалые гармошки и прощальные вопли будущих вдов. Началась Первая мировая война.

Подданный российской короны, Василий Сергеев сын Ощепков повинен был вернуться на родину. Да и сам он понимал, что в это трудное время его место в России. В Российской духовной миссии благословили его и ссудили на первое время некоторой толикой денег. Были и небольшие средства, заработанные уроками для начинающих в Кодокане. Это могло помочь первое время продержаться до постоянного заработка. Его снабдили также письмами в консисторию Владивостока, попросили передать несколько словесных сообщений.

Марико ни о чем не спрашивала, ни о чем не просила. Она не знала, что на оперных сценах Европы уже шла, вызывая аплодисменты и слезы, опера итальянца Пуччини «Мадам Баттерфляй», где рассказывалась трогательная история юной японки, полюбившей иностранца. Но она сердцем чувствовала, что у ее любви нет будущего.

Она стояла у причала, провожая пароход, увозивший любимого, и на ней был все тот же белый шарф, как в день их первой встречи. И Василий, стоя на борту, видел, как ветер снова сорвал этот шарф и швырнул в грязную, с нефтяными разводами воду гавани. И он больше не мог поймать его и вернуть Марико.

* * *

– Грустная история, – заметил я. – Они потом так и не встретились?

– Вы ждете от меня русского варианта «Мадам Баттерфляй» или пикулевской Окини-сан? – засмеялся Николай Васильевич. – Нет, как я понимаю, это была просто первая любовь во всей ее традиционной трагичности – ведь первое чувство в любом случае редко завершается счастливо: слишком уж оно неумело, заоблачно, не может реально оценивать житейские трудности и справляться с ними. Да к тому же за первую любовь иногда принимают совсем другие вещи, но торопятся все узаконить, а потом удивляются, куда что девалось.

– Ну что ж, страдания в юности тоже шлифуют грани характера, закаляют его, – заключил я.

– У героя нашего повествования все еще впереди, но и от будущих страданий в этой деликатной области он тоже не застрахован, – откликнулся Николай Васильевич. – А то, о чем я вам сейчас рассказал, я часто называю про себя прощальным подарком Японии юному Василию. Он еще вернется в эту страну, но он будет уже другим, да и страна тоже сильно изменится – нельзя дважды войти в одну и ту же реку.

– Он не пытался ее разыскивать в этот свой новый приезд в Японию?

– Нет. Он же понимал, что у нее скорее всего сложилась уже своя личная жизнь, семья, дети. Да и он приехал в Токио тоже не один, с опытом прожитых лет, пережитых чувств…

Перевернем же и эту страницу его жизни, хотя ему, конечно, очень нелегко. И впереди снова неизвестность, и нет ни друзей, ни наставников. И война все-таки. О ней у него самые тяжелые детские воспоминания… – Николай Васильевич вздохнул и добавил: – Знаете, мне кажется, что судьба закаляла этого человека, как дамасский клинок самой высшей пробы. Не всякому такое по плечу.

22. Нелегкий путь домой

(По рассказу Н. В. Мурашова)