Старая сказка

Он кивнул и поднялся. Взяв за руку, он вывел меня из комнаты и повел по коридору, подхватив свечу с ближайшего столика.

Открыв дверь, он провел меня внутрь. Одного взгляда хватило, чтобы понять: я оказалась в мужской спальне, пребывающей в диком беспорядке. Одежда висела на стульях и валялась на полу, а посреди комнаты стояли небрежно сброшенные мужские башмаки. А потом Мишель сжал меня в объятиях, привлек к себе и впился мне в губы поцелуем.

Поначалу от неожиданности я оцепенела и растерялась, но потом поцеловала его в ответ, пылко и отчаянно. Он завозился с моим корсетом.

– Я должен вам сказать… Я хочу вас… больше, чем хотел кого-либо, – бормотал он в перерывах между страстными поцелуями. – Простите меня. Я поступаю дурно?

– Да, – ответила я, помогая ему справиться с застежками и безжалостно разрывая кружева. – Очень дурно. – Я прижала его голову к своей груди.

Вот так, по собственной воле и с большим желанием, я подарила ему свое целомудрие – по мнению окружающих, единственное мое сокровище. Но я ни о чем не жалела. Еще никогда я не чувствовала так остро, что живу, как в ту ночь, когда на моих глазах умер человек, а сама я впервые занималась любовью.

Сущий пустяк

Лувр, Париж, Франция – март 1674 года

Страсть, которую мы оба испытывали к изящной словесности, и неуемное желание писать сблизили меня с Мишелем, и они же были предметом раздора между нами.

Мишель хотел стать великим драматургом, как и его наставник Мольер. Он был полон честолюбивых планов и презрительно именовал то, что выходило из-под моего пера, «фривольными женскими глупостями».

– Все эти твои переодевания, дуэли и похищения, – заявил он однажды, примерно через год после начала нашего романа, небрежно швырнув на стол пачку листов, исписанных моим почерком. – Эти твои отчаянные любовные аферы. И после этого ты хочешь, чтобы я воспринимал тебя всерьез?

– Мне нравятся переодевания и дуэли. – Я резко выпрямилась, сидя на кровати. – Уж, во всяком случае, они лучше тех скучных пьес, которые пишешь ты. По крайней мере в моих историях хоть что-то да происходит.

– По крайней мере в моих пьесах есть идея и смысл

.

– Они есть и в моих рассказах. И то, что они не навевают тоску, вовсе не означает, что они – плохие.

– Ну, и о чем они? О любви? – Он выразительно хлопнул в ладоши, поднеся их к самому уху, и жеманно затрепетал ресницами.

– Да, о любви. А что плохого в том, что я пишу о любви? Все хотят любви, и все о ней мечтают.

– Неужели в мире мало любовных романов, чтобы и дальше множить их число?

– Неужели в мире мало горя и страданий?

Мишель презрительно фыркнул.

– Что плохого в том, чтобы хотеть быть счастливым?

– Это приторно и сентиментально.

– Приторно? Я вовсе не приторная. – Я так разозлилась, что запустила в его голову туфелькой.

Он ловко поймал ее и небрежно отшвырнул в угол.

– Согласен. Тебя трудно назвать милой. В тебе слишком много язвительности и перца. А вот сентиментальность… ты определенно сентиментальна. – С этими слова он двинулся на меня, расстегивая сюртук.

– Я ничуть не сентиментальна. – Сняв с ноги вторую туфельку, я метнула ее в него, а он опять поймал и отбросил в другой угол, швырнул свой сюртук на стул и принялся расстегивать манжеты.

– Разве не ты плачешь в конце пьесы? И вздыхаешь, когда герой целует героиню? – Мишель рассмеялся и принялся развязывать тесемки у ворота.

– Это вовсе не сентиментальность. Это всего лишь означает, что у меня есть сердце.

Когда он стащил с себя через голову рубашку и швырнул ее на пол, я воскликнула:

– Не надо. Мы спорим, а не занимаемся любовью.

Мишель опрокинул меня на постель.

– Нет, – запротестовала я, приподнимаясь на локтях. – Я с тобой разговариваю!

– Ты болтаешь слишком много, – заявил он и навалился на меня всем телом, прижимая к постели и обрывая мои возражения поцелуем.

И я сдалась. Я была настолько очарована этой новой любовной игрой, что не могла противиться. С ним я чувствовала себя самой прекрасной женщиной в мире. Нам не было нужды разговаривать. Стоило ему лишь сардонически выгнуть бровь, и я понимала, что мы с ним разделим тайное, но оттого не менее восхитительное наслаждение.

Для себя я уже давно решила, что никогда не выйду замуж. Мне представлялось, что замужество – это всего лишь завуалированный способ продать женщину в рабство. Женщина не могла выбирать, за кого ей выходить, не смела протестовать, если муж бил ее смертным боем. Подобный порядок вещей приводил меня в бешенство.

Увы, но наше общество жестоко обходилось с женщинами, посмевшими выразить желание жить собственной жизнью, отгородить себе уголок мира, в котором они могли быть хозяйками, о чем много лет назад говорила моей матери кузина короля, Анна-Мария-Луиза.