Старфайндер

— вовсе не Океан Пространства-Времени. Это, если дать ему имя, скорее Океан Времени.

обозначает Океан Времени. Отметьте эту аномалию веков.

Она не имеет никакого сходства с тем морем, которое Старфайн-

дер знал, когда охотился на китов и уничтожал их ганглии. То море характеризовалось изменением созвездий и едва уловимыми сдвигами звезд. А это море — тесный союз времени и безвременья, пространства и беспространственности. Это неаристотелева межреальность, скрепляющая традиционную реальность, не позволяющая ей развалиться. В этом нет ничего нового. Человек открыл ее на заре своей истории. Но в своей наивности он ошибочно принял ее за что-то иное и дал ей географические координаты. Не зная правды о ее истинной природе, он не сообразил, что географически она не существует — не может существовать. Со временем человек стал умудренным и потерял ее след, а когда вновь занялся ее поисками, она исчезла.

Наблюдателю Океан

кажется строгим и неприязненным, но не лишенным красоты. Гребни хрупких наполовину реальных скал, вздымающихся из темных бездонных глубин, украшены бледнозолотистой люминесценцией, которая идет неизвестно откуда, а с их разрушенных обрывистых склонов стекает сюрреалистический алый свет и едва уловимо смешивается с чернотой глубин. Клочья серых облаков висят в бессолнечных небесах, напоминая готовых к броску огромных серых чаек. Да, в Океане Времени есть своя красота, и, поскольку прохождение через него кита не связано с видимым движением, она представляется более осязаемой. Но не для Старфайндера. Он видит Океан Времени как черный диван, на

который свалился Иван Ильич за два часа до смерти.

Старфайндер говорит вслух — для кита:

— Почему ты ленишься, кит? Почему ползешь как черепаха, когда способен мчаться как заяц? Не потому ли, что хочешь напугать меня, демонстрируя мне некую сторону реальности, о существовании которой я никогда не знал, и в ходе этого поколебать мое намерение посетить прошлое? Или тебя раздражают обязательства, которые ты взял на себя? Ныряй, кит, ведь ты можешь нырять. Поскорее покинь это отвратительное место!

Кит, который к этому моменту уже извлек из головы Старфайндера весь словарный запас среднего англоамериканца, не ответил. Он не «говорит словами», с тех пор как «заявил» с помощью своей «теле-символьной» речи, которую придумал для того, чтобы делиться своими мыслями:

И не подчиняется командам человека. Но Старфайндера это не тревожит. Он знает, что рано или поздно тот покорится. Что пока он в его чреве, кит будет выполнять его приказания. Будет, ведь у Старфайндера в руках и знание, как испортить его ганглий и причинить ему боль, и средства сделать это. Даже разрушить его, если захочет. В известном смысле кит и сейчас такой же пленник, как и прежде.

Обижайся, кит, если угодно. Но ты ведь еще образумишься, опомнишься. И когда это произойдет, я буду наблюдать за хитрым Ксенофонтом, выводящим Десять Тысяч из-под носа Тиссаферна, наблюдать, как Ван Гог рисует «Автопортрет», как Данте проходит мимо Беатриче на мосту, как появляется из-под саркастического пера Свифта «Скромное предложение».

«Молчание» кита длится. Скалы на экране обзора словно бы дрожат, а чернота глубин ползет все выше по их рваным и обрывистым склонам, вытягиваясь длинными, заостренными пальцами, кончики которых перепачканы кровью.

Теперь и в глубинах возникает движение; текучая чернота пузырится. Всплывают и зависают на экране странные силуэты. Смутно различимые одежды сливаются с глубинами; появляются расплывчатые лица, тощие костлявые руки. Когтистые пальцы выбрасываются вперед, как будто пытаясь схватить.

Старфайндер невольно отступает. Почти день прошел с тех пор, как он разговелся, а не спал он втрое дольше. Бесспорно, у него галлюцинации. Лица обретают ужасающую четкость. Черная кровь выступает из ввалившихся глаз, стекает струйками вниз по ввалившимся растрескавшимся щекам. Губы растягиваются, являя обломки зубов. И вновь отвратительная рука дергается вперед, будто снова хочет схватить.

Затем силуэты постепенно тают: и пальцы, и лица, и одежды.