Старики и Бледный Блупер

Скотомудила фыркает, сплевывает, берет бутылку «тигровой мочи». Он запускает зуб под металлическую крышку и с силой дергает бутылкой. Крышка с хлопком слетает. Он делает глоток, потом глядит на меня. Бормочет: «Крыса гребаная…» Делает еще пару глотков и очень громко говорит: «Ковбой, помнишь, мы устроили засаду углом у Кхесани и грохнули стрелковое отделение СВА? Помнишь ту маленькую гуковскую сучку, проводницу ихнюю? Она намного младше была, чем та, что я сегодня видел. — Делает еще глоток. — Мне и ту трахнуть не удалось. Но там-то нормально. Нормально. Я ее гребаное лицо выстрелом разнес. — Скотомудила отрыгивает. Он смотрит на меня и самодовольно ухмыляется. — Так точно, крыса. Я ее гребаное лицо выстрелом разнес».

Алиса показывает мне костяное ожерелье и пытается убедить меня, что это волшебные вудуистские кости из Нью-Орлеана, но я вижу в них просто высушенные куриные косточки.

— Что ж мы за… скоты такие, — говорю я.

Пару минут спустя Бешеный Эрл говорит:

— Хряки не скоты. Мы просто делаем свое дело. В нас то стреляют и мажут, то стреляют и попадают. Гуки тоже хряки, как и мы. Они воюют, как и мы. У них есть свои крысы-служаки, которые правят их страной, и у нас есть крысы-служаки, которые правят нашей. Но, по крайней мере, гуки — это хряки, как и мы. Вьетконг — другое дело. Ви-Си — это такие иссушенные старые мамасаны с ржавыми карабинами. А с СВА мы дружим. Мы друг друга убиваем, это само собой, но мы друзья. Мы круты.

Бешеный Эрл швыряет пустую пивную бутылку на палубу и берется за свое духовое ружье «Ред райдер».[113] Он стреляет из него в бутылку, и пулька отлетает от бутылки со слабым «пинг!».

— Мне эти коммуняки нравятся, серьезно говорю. Хряк хряка завсегда поймет. В замечательное время живем, братаны. Мы веселые зеленые гиганты, мы бродим по земле с оружием в руках. Нам никогда уже не доведется повстречать людей лучше, чем те, кого мы здесь сегодня похерили. После ротации в Мир нам будет не хватать людей, в которых стоит пострелять. Надо создать правительство, которое работало бы на хряков. Хряки смогут привести этот мир в порядок. Я ни разу еще не встречал хряка, который не пришелся бы мне по душе, кроме Мудилы.

Я говорю: «Хрен когда. Смысла нет. Давайте лучше спасать Вьетнам от местного народа. Нас они, несомненно, любят. Знают, что если не будут любить, мы их убьем. Возьмешь их за яйца — сердца и умы подтянутся».

Донлон говорит: «Ну, теперь мы богатые, пива у нас боку и хавки боку. Боба Хоупа[114] еще б сюда».

Я поднимаюсь. Пиво ударило мне в голову. «Сейчас Боба Хоупа покажу». Делаю паузу. Ощупываю лицо. «О, блин, нос у меня маловат». Редкие смешки.

В сотне ярдов[115] от нас тяжелый пулемет выпускает длинную очередь. В ответ слышна нестройная пальба из автоматов.

Начинаю вечер пародии.

— Друзья, меня зовут Боб Хоуп. Уверен, вы все помните, кто я такой. Я с Бингом Кросби[116] в нескольких фильмах снялся. А во Вьетнам приехал вас развлечь. Там, дома, о вас не настолько заботятся, чтобы вернуть в Мир, чтоб вас не похерили, но все-таки о вас там не забыли и шлют сюда юмористов, чтобы вы, по крайней мере, могли помереть с улыбкой. В общем, слыхали анекдот про ветерана из Вьетнама? Приехал он домой и говорит: «Смотри, мама, а ведь без рук!»

Отделение смеется. Потом просят: «Джона Уэйна давай!»

Начинаю рассказывать отделению анекдот своим фирменным голосом Джона Уэйна:

— Остановите, если уже слышали. Жил да был морпех, весь на стальных пружинах, полуробот, — дико звучит, но правда — и каждое движение его было из боли, как из камня. Его каменная задница вся была побита и переломана. Но он только смеялся и говорил: «Меня и раньше били и ломали». И, естественно, было у него медвежье сердце. Доктора поставили диагноз — а сердце его продолжало биться несколько недель спустя. Сердце его весило полфунта. Его сердце перекачивало семьсот тысяч галлонов теплой крови через сто тысяч миль вен, и работало оно усердно — так усердно, что за двенадцать часов нарабатывало столько, что хватило бы шестидесятипятитонный вагон на фут[117] от палубы поднять — так он говорил. Мир не даст пропасть зазря медвежьему сердцу — так он говорил. Его чистую голубую пижаму многие награды украшали. Он был живой исторической легендой, которая в мастерскую зашла, чтоб подремонтироваться. Он не унывал и здорово держался. И вот однажды ночью в Японии жизнь его ушла из тела. И была она черна — как вопросительный знак. Если вы можете сохранять голову на плечах, когда все вокруг теряют головы — возможно, вы неверно оценили ситуацию. Остановите, если уже слышали…

Никто не отвечает.

— Эта война все мое чувство юмора загубила, — говорю я.

Присаживаюсь на корточки.