Старовский раскоп

А вот то, что в лесу пахнет порохом — вот это уже было страшно. Порох, он для ружей и пистолетов. Из книг Ингмар знал. Про революцию — слыхали. Но до поры до времени это знание было — что мертвому припарка, ни холодно, ни жарко. А вот теперь в лесу запахло порохом. И ушёл зверь.

— Надо ехать в город, узнавать, что да как. Нужно бы еще зерна, но, может, лучше бросать всё и сниматься с мест? Лес-то прокормит на край… — сказал отец. Сходил в огород и отрыл там наган. Оружие. Никто не спросил, откуда он у главы.

— Филипп поедет. И Ингмара возьмет.

Мамка побледнела.

— Ингмар-то чего?

— У Фильки ветер в голове и читать он не умеет. А Владимир стар уже.

— Я умею читать. Давай, я поеду!

— Ты в уме ли, Наталья?! Бабу в город без мужа посылать?! Да и небывалая ты, пропадешь. Ингмар едет.

* * *

Квелая кобыленка прядала ушами и месила грязь. Грязи по осени было немерено, она причмокивала, обдавая лошадиные казейки[25]. К утру просяной дождик утих, но воздух насквозь промок и на щеках оставлял испарину. Филипп был непривычно хмур и пощелкивал кнутом лошаденку сверх необходимого. Мать проводила, выйдя за калитку, почему-то глядя вслед со скверно сдерживаемым отчаянием. "Ни во что не лезьте. Тихо задами пройдись и хорош. Если бумажки какие будут, прочтешь. Смотри и запоминай. И оборачивайтесь скоро", — сказал отец.

Город выступил из-за деревьев внезапно, определился по проплешине в густой лесной холстине. Запах пороха для нежных пантерьих ноздрей сделался почти нестерпимым. За пазухой Филиппа пах маслом и порохом отцовский наган, но это был уже почти привычный, обыденный запах. В городе же намешано слишком много всего было, а поверх бил, заглушая даже заводские дымы, пороховой дух. А еще пахло кровью.

Лошадка зафыркала, ёкнула селезенкой. Проехали мимо кособоких изб бедноты, проехали мимо щербатого заводского забора. На улицах было непривычно малолюдно, бабы в блеклых платках шныряли по улице торопливо и боязливо, избегая глядеть на проезжих. Мужиков же видно не было. Разве что встретился замшелый дед лет под-за сто. Сидел на трухлявой колоде и посасывал трубку. Трубка давно уже не дымила, но дед слюнявил ее и терзал коричневыми губами, глядя куда-то вдаль отсутствующим взором.

— Эй, отец, — окликнул Филипп.

Старик перевел отсутствующий взгляд с далей на воз, но ничего не ответил, а только дернул губой.

— Отец, — обнадежено продолжил Филька. — А отчего народу-то нет? Куда все запропастились?

Старик прищурился, трудно разлепил губы и старчески скрипуче вывел:

— Зараза энта… белая… согнала народ на площадю и энтот… усчёт, значица, ведет… Снова драть будут семь шкур…. Ууу, ироды! Попляшут ишшо! Господь усё видит! — дрожащими руками сунул трубку к губам и снова уперся взглядом в забор.

— На площади, значит. Ну, поглядим на вашу заразу.

Царил тихий, опасливый гомон.

Плотная толпа стояла на площади. Плечом к плечу, туго спрессовались мужички. Кое-кто в шитых праздничных рубахах, но большей долей в рабочих, замызганных, словно бы похватали люд с работ и согнали сюда. И взаправду: насупленные все, злые.

Воз оставили поодаль, сами с Филиппом по задам пошли. Стоял в толпе среди прочих старик Матвей, ложкарь, в палатку которого Ингмар частенько свозил свою резьбу. Рослый, еще крепкий, в Сибирь попавший лет двадцать назад по этапу и лет пять оттаскавший кандалы, он вечно был хмур до угрюмости, а теперь напоминал грозовую тучу, тотчас готовую разразиться молниями.

— Здорово, Матвей Семеныч, — негромко окликнул Филипп. — А чегой-то тут за манифестация-то?

Матвей обернулся.

— Филька? Товарец, никак, привезли? Не с руки мне сейчас, сам видишь. Манифестация у нас туточки — на мой век бы не видать. Причапали… боляре. Грят, дескать, царя свергли, а налог им теперь платить надоть. И у кого еще какие платежи, тоже, стал-быть, им, сиятельствам. Токмо неделю назад были тут другие и налог содрали уже, и бумажки оставили взачет того. А когда Максимыч из нынешних главному ту бумажку сунул, сиятельство взбелинелися и велели сечь Максимыча нагайками. И объявил, что все бумажки мы можем в отхожем месте заместо лопуха пользовать, а ему всё заново плати!

— И что же вы? — вступился Ингмар. — Всей толпой навалились, от сиятельств только мокрота и вышла бы.

— Пулеметы у них. И пистолеты, — просто ответил Матвей и оборотился лицом к происходящему в центре толпы. Ростом дюжий Матвей был почти на голову выше Ингмара и, по всей видимости, прекрасно разбирал, что там делается. Только рассказывать намерения не имел.

Постоял-постоял Ингмар, чутко вслушиваясь в делающееся, не понял ничего и с досады чуть не плюнул на всё это. Погуторят да и разойдутся. Бивали холопье бывшее. И нагайками бивали, и хлыстами, и розгами, и чем только не бивали. Они привычные. А жить можно как прежде. Похлестают да дальше пойдут.

… Да приметил еще одного знакомца, ровесника своего. Рыжего, как морковка Витальку и взаправду было сложно не приметить. Тот стоял со скучающим видом и грыз яблоко.

— Что, Виталь, тоже пригнали?

— Дык! Тоже новость! Всех заводских вывели и меня промеж. Злятся господа, куражатся!