Старовский раскоп

— Пустите, пустите… — бормотал, проталкиваясь через сутолоку, Ингмар. Его пропускали неохотно, медленно раздаваясь. В пустом круге мать баюкала на коленях отца, размазывая по его лицу кровь и грязь. И стоял, брезгливо этак поглядывая, давешний сиятельство. Гадина. Поигрывая небрежно пистолетиком своим. Вызверился на него было Ингмар, да, видать, в голове какая-то опаска держалась еще, потому что стерпел. А отец жив пока был — живучие Пантеры как черти. Он хрипел, булькал, силился что-то сказать, косился на Ингмара, а мать ревела, мешая разобрать. Склонился ниже.

— Что, батюшка?

— Возьми… камень… уходите… мамку береги…

Мать надсадно всхлипнула. Ну и всё.

"И еще один… отец… умер…", — отупело подумал Ингмар, сжимая в ладони еще теплый разговорный камешек. Оглядел люд. На лицах застыл ужас напополам с яростью. Но у лиходеев пистолеты. Ощетинились оружием конные. Как во сне Ингмар поднялся и попытался поднять мать, но та никак не хотела отниматься от тела. Сиятельство сквозь зубы сплюнул:

— Убирайте свою падаль и подавайте сюда старосту. Будем налог определять. И чтобы теперь без норова, а не то…

Молчали клановые.

Несмело отделилась от толпы старуха Кишлаковна. Подсела к матери, безмолвно ту приобняв. А Ингмар вдруг сообразил, что смотрят-то на него! Что он теперь глава!

— Ну, я староста.

Только бы не загрызть на месте… Не загрызть раньше срока. Я отомщу, отец! Погоди трошки.

— От титьки отняли и тотчас старостой назвали? — начал было сиятельный. Но, видать, разглядел в глазах новоиспеченного старосты нечто, отчего слова издевки застряли в сиятельной глотке. — Ну, староста… Обсуждать давай. А остальные твои пусть идут. Слыхали?! А ну — вон пшли!

Клановые начали тихо пятиться, опасливо и настороженно поглядывая на белобрысого и Ингмара. Не поубивают ли друг дружку? Кто-то поднял Наталью и отволок в избу отцовское тело.

А Ингмар со всем соглашался, толком не вслушиваясь, кивал головой, а сам примеривался к бледной глотке сиятельства, соображая, как ночью сегодня попьет кровушки. В конец обнаглело сиятельство, изволит в деревне переночевать, и чтобы коней пристроили по чину, и избы дали ему и его людям, и харч какой пожирнее собрали. Но это даже к лучшему. Ты у меня еще сам пожалеешь, что мамка на свет тебя родила.

От одного харча не обеднеем, а лошадки нам пригодятся. И пистолеты, и деньга.

Изволил отпустить сиятельный. В избе обезумевшая от горя мать сидела на лавке, а на столе обихаживали покойника бабы. Внутри опять все переломилось. На колени перед матерью упал и лицо у нее в коленях спрятал. Так сидел. Потом очнулся. Заглянул матери в лицо.

— Мам. Мамочка. Я отмощу. Попьем сегодня кровушки.

В глазах её мелькнуло и пропало живое.

— Этим Ваньку не воротишь. Не хочу еще тебя лишиться, — прошелестела.

— Отомщу. И уйдем.

Дальше Ингмар исполнял свое быстро, ловко и помимо сознания. Сначала заглянул к Николашке — теперь уже и давно Николаю Михеичу. Николай нашелся у себя на огороде — окучивал какие-то травки и полол сорняки. Непонятно только, зачем, если всё равно всё это бросать. Но ни капли не любопытно.

— Соберутся у тебя мужики. Нынче ввечор. По-тихому. Жди. В бане жди.

Навестил Филиппа:

— Сиятельствам баньку затопишь. С угаром.

Заглянул к Фенечке — отец хотел, чтобы Ингмар женился.

— Сиди дома, что бы ни случилось. С этими не якшайся, сиди. И твои пусть сидят.

— Да… глава, — шевельнула пушистыми медовыми ресницами.

Резнуло по сердцу серпом коротенькое "глава".

— Сиди.

Заскочил в избу к Матрене. Она как раз харч собирала.

— Сон-травки чуток подложи в харч. Но малость, чтоб не заснули, а только не взбрыкивались.

Матрена окинула жалостливым, понятливым взглядом. Ушёл. Все-то теперь глядят на нового главу с жалостью, аж тошно!

Глава 4

Озноб

Мигелино знобило. Зуб на зуб не попадал. Проклятая Сибирия! Законопатили в ссылку. Свет, всего лишь раз оступился! Преподобная Мэгрит слишком была хороша, не по силам скромному слуге Мигелино… Ох, не по силам! Может быть, она и стоила ссылки, но за десять лет Мигелино не удалось ни смириться с расставанием, ни притерпеться к местному климату. После разноцветного Неаполя здешние унылые равнины навевали самоубийственные размышления, тоску, отчаяние. Появилась привычка мысленно вести бесконечную, без перерывов, беседу с Мэгрит. Новый наставник, Координатор Василий, при утреннем "касании разумов" хмурился, но ничего не говорил. Первое время Мигелино пребывал в таком черном отчаяние, что Координатор, по всей видимости, боялся подбавить подчиненному ту соломинку, которая надорвет спину верблюду. А после они с Василием так друг к другу притерлись — прямо пробка с бутылью, — что начали закрывать глаза на мелкие слабости. Мигелино разговаривал с Мэгрит (как она там, в Корватунтури?), а Василий в пасмурные дни становился тревожен. Место это, каторжно-ссыльное, вводило в тоску любого. Здесь жили, живут и будут жить убийцы, воры, насильники. Сам воздух здесь пропитан миазмом порока и злодеяний.