Старший камеры № 75

С.-Петербургская тюрьма «Кресты» — это тюрьма, в которой под прикрытием того, что она якобы показательная тюрьма, доводят узников одних до туберкулеза, а других до частичного помешательства. В мире у всех явлений есть оборотная сторона. Так вот, в «Крестах» почти нет вшей, зато море туберкулезных палочек; кормят относительно очищенной пищей, зато, перестраховываясь, держат заключенных, подлежащих немедленному освобождению, по десять-двенадцать месяцев. В Санкт-Петербургской тюрьме «Кресты» есть еще одна достопримечательность, о которой я просто не могу не рассказать. Это собственное психиатрическое отделение с лаконичным названием «Четыре-ноль» (4–0).

Преклонение перед достижениями в освоении космоса неоднократно имело для меня весьма плачевные последствия. Об этом я уже писал. Здесь, в «Крестах», длинный шлейф этих последствий значительно удлинился, а заодно и пополнил мои познания в знаменитой области человеческих деяний в психиатрии. В частности, я уяснил, что такое столичная психиатрия, пусть в рамках тюрьмы, но все же столичная, со своей тщательно отработанной методикой и многогранными проявлениями «гуманизма».

В свое время, учась в университете, после полета американских космонавтов на Луну, я написал хвалебные строчки в стихах. Они для меня оказались роковыми:

… Американец — славный парень,Как от себя из Чарли Стрит Принес нам всем тогда подарок,И подтвердил, что ум не спит…

Это событие меня, можно сказать, потрясло, как в свое время полет Гагарина. Но в тот далекий год меня признали диссидентом.

«Американцы сработали на рекламу… для них люди — мусор, а вот мы людьми не станем рисковать, поэтому послали луноход». Помню, в изъятой у меня тетради были такие строчки, которые прямо-таки взбесили заправил моего факультета и курса:

Американцы там гуляли,Как у себя на Чарли Стрит,Но вот немного мы отстали,Неужто ум Союза спит?Небось когда летал Гагарин Кричали — первый человек!!!

А вот немного лишь отстали:Кричим — поймите, риска нет.

В конце концов, чтоб подвести черту всем моим «преступным» деяниям в области поэзии, меня признали еще и психически больным. Затем — психиатрическая больница после освобождения из лагеря. И вот через годы карточка с диагнозом какой-то формы шизофрении попадает к медикам С.-Петербургской тюрьмы.

Открылась дверь, и коротышка-надзиратель, или, как их называют здесь, в «Крестах», «цырик», лаконично бросил:

— Собраться на выход с вещами!

В камере оживленно обсуждают, куда это меня могут «дернуть». Однообразие делает вызов по какому-либо процессуальному вопросу событием. Высказываются предположения вплоть до абсурдных. Сосед на верхней наре запальчиво убеждает:

— Точно… Когда я сидел в сорок пятой хате, в это же время Толика на волю дернули… А че, по твоему делу ничего не доказано, следователя уже третий месяц нет, может, прокурор оправдал?!

Мне смешно. Элементарная некомпетентность в юридических вопросах. «Нет следователя, значит, прокурор оправдал. Что касается адвоката, он вообще ни при чем».

Уже вечер. Прапорщик ведет меня по узким коридорам, открывает переходные решетчатые двери.

Мы спускаемся в подвальные этажи. Унылые заключенные из хозяйственной обслуги принимают мою одежду, выдают больничный халат и нижнее белье.

Вот оно… оказывается, я на 4–0.

Сначала мне отводят маленькую камеру. Как я понял, она что-то наподобие наблюдательной палаты. В принципе здесь чисто. «Если не будут лечить теми памятными препаратами, жить можно».

Перед сном мне принесли баланду и кусок хлеба. Я поел, выкурил самокрутку и лег спать. Утром пришел прапорщик, мне велели приготовиться в душевую.

Я снял и положил на столик нательный крестик, разделся догола, под конвоем меня вывели мыться.

Увиденное в душевой не предвещало ничего хорошего. Возле меня мылся бородатый еврей. Я внимательно всмотрелся в его глаза, координацию движений и понял, что он под действием препаратов. Человек внутренне отсутствовал. Замедленные движения куклы, взгляд, все указывало на его состояние. Слева от меня мылся молодой парень русской национальности. Он находился в состоянии подобном первому, напоминал пресловутую курицу, оцепенелый стоял под душем.

Я обратился к нему:

— Земляк, тебя колют или таблетки дают?

Он, видимо, запуганный, прошептал:

— Не спрашивай, братишка, че хотят, то и делают… И «колеса» дают и колют насильно. Меня уже вторую неделю держат на галаперидоле. Дважды назначали сульфазин.

Насильно! Опять это слово, сопутствующее мне, словно колокол судьбы, всю жизнь.

Я возвратился в камеру. Моего крестика, приобретенного несколько лет тому назад в церкви, на столике не оказалось.

— Дежурный, подойдите ко мне, — позвал я прапорщика. — Отдайте крестик…

Его обрюзглое небритое лицо мгновенно надело маску свирепого мопса.