Старые долги

Николай сильно преувеличивал, когда рассуждал о пережитых страданиях. Нет, жизнь была ему всегда не в тягость, а в радость. Поголодать пришлось только в войну, но тогда почти все голодали, ничего удивительного. А вот после войны, когда многие продолжали бедовать, он уже правильно жил. Его дружки еще в лапту играли — Колька к делу приучался, вместе с отцом работал по домам, копейка в их кармане всегда водилась. В последнее время жизнь совсем наладилась. Обнимал теперь Фетисов любимую жену на мягкой полированной кровати, словно какой султан турецкий; Клавдия летом, когда спать ложились засветло, этих зеркальных спинок кровати даже стеснялась — занавешивала. Из самой Москвы, а то даже из Лондона или Парижа им на дом футбол передавали — телевизор он недавно сменил, старый сдал, новый привез, экран — шестьдесят девять по диагонали, морды у футболистов порой на экране побольше фетисовской, с Пашкой недавно сантиметром измеряли на спор. Да что говорить! У Клавдии туфель одних теперь было четыре пары. Недавно квартиру чуть сгоряча не дали, но в последний момент спохватились: дом у него свой, не положено. Как ни спорил Николай, что дом Клавдиин, а своего у него сроду не имелось, если не считать барака, в котором он родился и вырос и от которого давно уже следа не осталось, — не дали. Одно из двух, говорят: или свой дом, или квартира. А если одно из двух, то катитесь вы подальше с этой квартирой! Сравнили хрен с морковкой: у Фетисова при доме сад с огородом да мастерская на три станка, не считая пилы-циркулярки. Конечно, жизнь пошла совсем другая, даже если ее с прежней, тоже неплохой, сравнивать. Вот это и было сейчас главным для Николая. Такая жизнь хорошая, а Клавка, зараза, не дает развернуться!

Он думал так, а сам чутко прислушивался, к звукам, доносившимся из дома в кладовую. Вот наконец хлопнула дверь; Николай вскочил, заметался по кладовой. Если войдет, что делать? Пусть войдет, пусть увидит, до чего довела… Где-то тут, в углу, валялась веревка, которой он обычно обвязывал сухие деревья, чтобы повалить их в точном направлении — приходилось ему и этим заниматься. Ага, вот она, верный друг! Фетисов, привычно затянув узел, наладил петлю, обшарил взглядом потолок: так, порядок в танковых частях, вот она, балочка! Ловким, наметанным движением он перехлестнул веревку через балку, вскинул ящик на попа, забрался на него и закрепил веревку. В окошко он видел, как Клавдия неторопливо развешивала между яблонь белье.

— Я тебя отучу заначки трогать! — злорадно пробормотал Николай.

Клавдия не торопилась, стоять на ящике было неловко, а переступать он боялся: загремишь, ноги, пожалуй, поломаешь; ящик торчал высокий и узкий, как гроб, Фетисов едва вскарабкался на него. Немного подумав, он пошире раздвинул петлю и пролез в нее головой и руками. Теперь петля оказалась у него под мышками. Он еще немного подумал, и восторг охватил все его существо.

— Ты у меня запомнишь! — вдохновенно произнес он, оттолкнул ногами ящик, тот с грохотом упал, и Фетисов закачался под потолком весело и удобно, как в люльке. Немного, правда, давило под мышками, но это ничего, он готов был потерпеть. К тому же, если раскачаться посильней, можно дотянуться до полки, на которой лежали мешок с крупой и брус сала, передохнуть на ней.

Николай покачивался в петле и нетерпеливо поглядывал в оконце. Наконец Клавдия повесила белье; он подождал, пока в сенях не послышались ее шаги, и тогда закричал таким голосом, что и сам испугался, вытянулся в петле, безжизненно расслабив руки и ноги.

Когда Клавдия вбежала в кладовку, Фетисов свалял дурака: прижмурился для полной убедительности, а делать этого не следовало, в полумраке все равно не видать, какие у него глаза, открытые или закрытые. А вот какое у нее было лицо, когда она разглядела бездыханное тело мужа, медленно и страшно раскручивающееся под потолком, этого Николай не рассмотрел. Он открыл глаза от грохота таза, выроненного женой, от ее отчаянного вопля. Схватившись за голову, Клавдия выскочила из кладовой. В окошко Фетисов увидел, как она, пошатываясь, идет по двору.

— То-то! — радостно сказал он. — А ты думаешь как?