Старые долги

Калинушкин сидел на ступеньках, тупо глядя перед собой, и курил, держа сигарету в прыгающих пальцах. Клавдия в беспамятстве лежала на скамейке. У забора, грязная и растрепанная, стояла Селиваниха, грозила кулаками и поносила Фетисова страшными словами..

Участковый, хмуро глянув на Николая, отшвырнул сигарету.

— Не уходи, сейчас протокол будем составлять.

— Протокол! — трагически произнес Николай. — Тебе бы только протоколы составлять. Тут смерть моя была, в глаза мне глядела, а ты — протокол! Валяй, составляй! Для чего ж ты мне жизнь-то спас? Чтобы, значит, протокол написать? Ну, погорячился я, Клашка вон довела. Разве от хорошей жизни полезешь в петлю?

— Хватит, Фетисов! — крикнул Калинушкин, вставая со ступенек. — Ты мне дурочку не строй!

Он подскочил к Николаю, развел его руки, с брезгливостью глянул на шею. Потом перевел взгляд ниже и ткнул пальцем в пиджак.

— Это что?

Николай покосился на палец участкового. Под пальцем поперек груди уходила под мышки коричневая полоса — след просмоленной веревки.

— Так что? — удивился Фетисов. — Что я такого сделал? Выходит, лучше, если бы я голову в петлю сунул? И так жути натерпелся — ноги не держат. Это я со страху, Иваныч, петлю-то пониже сдвинул, а когда — и не помню, без памяти, значит, был…

— Ой, Коленька, живо-о-ой!

Клавдия, очнувшись, всхлипывая, повисла на мужниной шее.

— Живой, живой, — похлопал ее по спине Фетисов. — Не заводи больше. Знаешь небось, какой я бешеный, видишь, что получилось.

— Арестуйте его, товарищ участковый! Вот он что со мной сделал! — закричала от забора Селиваниха, яростно встряхивая оторванным рукавом платья.

— А ты помалкивай! — цыкнул на нее Николай. — Я на тебя еще заявление подам! Человек в петле висит, жена без памяти валяется, а она, вместо того чтобы помочь, сало норовит утащить. Хорошо, я очнулся вовремя, попросил не трогать, а то бы унесла.

Селиваниха плюнула и, охая, заковыляла к себе домой.

Калинушкин, присев у стола под яблоней, строчил протокол. Составлять протоколы он не любил не только потому, что вообще не уважал писанину, но главным образом потому, что протокол фиксировал очередное происшествие на его участке, которое он не сумел предупредить, а в последнее время только и разговору было о предупреждении нарушений. На этот раз Калинушкин писал протокол с чувством; другой рукой он держался за бок: падая с ящика, больно ушибся, мог, пожалуй, и ребро сломать.

— Прочитай и подпиши, — подозвал он Фетисова, когда закончил свою работу.

Николай долго, водя пальцем по строчкам, читал бумагу, но подписывать ее наотрез отказался.

— Что ж я, себе враг — такую клевету подписывать? — укоризненно сказал он.

— Все равно пятнадцать суток отсидишь! — ответил Калинушкин, погрозив Николаю пальцем.

Он пометил: «От подписи нарушитель отказался» — и не прощаясь пошел к калитке. Фетисов рванулся за ним.

— Иваныч! Погоди! Что я тебе скажу-то! — кричал он, лихорадочно соображая, как бы умилостивить участкового. — Иваныч! — уже радостно завопил он, найдя наконец то, что было ему нужно. — Насчет цветов ты вчера спрашивал. Так порядок! Узнал!

Участковый обернулся.

— Кто? — выдохнул он.

— Это я тебе завтра скажу! — таинственно произнес Фетисов. — Есть слушок. Подтвердится — тогда, значит, все!

Лейтенант с сомнением поглядел на багровую физиономию нарушителя.

— Врешь? — небрежно спросил он.

— Ну, вру так вру, — уже совсем спокойно ответил Николай, который в долголетнем общении с заказчиками стал знатоком тончайших движений человеческой души, когда эта душа пытается за равнодушной небрежностью скрыть свою кровную заинтересованность.

— Так. Завтра. Ладно, посмотрим. А если опять врешь — гляди!

И Калинушкин, опять погрозив Николаю не то пальцем, не то кулаком, вышел со двора, сердито хлопнув калиткой.

— У-у, милиция! — перевел дух Николай. — Носит тут тебя нелегкая. Что я ему завтра-то скажу? А-а, придумаю…

И Фетисов, порядком уставший от всех волнений, которые выпали на его долю за последние полчаса, заспешил домой.

— Клаш! — крикнул он весело. — Клашка, любочка моя, сбегай за бутылкой, а?

V

Гена Юрчиков всегда был человеком решительным. Прошлой осенью, когда он плыл с туристами по таежной реке, их плот завертело на пороге меж валунов, и вся шарага попрыгала со страху в воду, он один остался, изловчился, причалил к берегу. А на плоту, между прочим, было все их продовольствие и вся одежонка. И пробирались они глухоманью, и уже подмораживало по ночам.

Однако сейчас Геннадий чувствовал себя в высшей степени неуверенно и неуютно. Хуже нет, когда ставится под сомнение важное решение, принятое, обдуманное со всех сторон. Он уже смирился с мыслью, что придется уйти из института, начать новую жизнь. И вдруг странный вопрос Иннокентия Павловича: не раздумал ли работать вместе с ним? От нечего делать такие вопросы не задают. Ребята, перед тем как заперли его в пустом доме, внушали: поговори с Билибиным, поговори, не дави фасон; Иннокентий играет честно: от каждого по способностям и так далее; если он возьмет, считай — все! Такую разработочку подкинет — ни спать, ни есть не захочешь…