Старые долги

Олег Ксенофонтович обращался с просьбой. Он хотел бы, чтобы Билибин просмотрел одну работу и высказал о ней свое мнение. Если, конечно, это не затруднит… Когда найдется свободное время. Просто несколько слов… Разумеется, тема в той области, которой занимается Иннокентий Павлович… Подавив вздох, Билибин согласился, только спросил на случай, если автор окажется неудобным — приятель или, наоборот, человек, с которым он состоит в неприязненных отношениях:

— Чья работа?

Олег Ксенофонтович ответил с некоторым усилием:

— Моя…

— Чья? — в удивлении не сразу понял Иннокентий Павлович.

— Моя, — повторил Олег Ксенофонтович на этот раз совершенно бесстрастно.

— А-а-а, — пробормотал Билибин, испытывая одновременно желание извиниться и выругаться.

Он выругался, но уже после того как положил трубку. А перед этим, конечно, воскликнул с энтузиазмом: «Ну разумеется, пожалуйста, о чем разговор!» — компенсируя тем самым свою бестактность. Он знал, что высказывать замечания приятелю, а тем более недругу, занятие неблагодарное. Приятель ждет похвалы; недруг, естественно, подумает о необъективном подходе. Начальник стоит того и другого: он ждет одобрения и подумает о необъективности. Правда, для Иннокентия Олег Ксенофонтович существовал в виде некой абстракции, поскольку непосредственно они не общались, к тому же и сам Билибин в науке был Олегом Ксенофонтовичем если не по должности, то по значению… Вполне можно было остаться принципиальным, руководствуясь мудрой философией: «А что он со мной сделает? Ничего он со мной не сделает!» Но Иннокентий Павлович понимал, что все равно придется теперь проявить особую внимательность, тщательно формулировать замечания — тратить лишние усилия, а значит, и время. Словом, он имел все причины выругаться. Он не стал откладывать; едва рукопись Олега Ксенофонтовича оказалась в руках, тотчас занялся ею.

Проблема Юрчикова его уже не слишком волновала: роль свою он исполнил, остальное было делом техники. Как бы ни упрямился Соловьев, со Стариком он ссориться не посмеет.

И действительно, вскоре Василий Васильевич пришел мириться. Иннокентий Павлович понял это сразу, как только друг его детства появился на дорожке к дому: еще издали вскинул вверх руки, приветствуя и бессознательно показывая таким образом свою покорность. Здороваясь, Василий Васильевич долго не отпускал Билибина, точно не видел десять лет, обрадованно теребил за плечи, посмеивался… Словом, проявлял те признаки, которые у собак куда лаконичней выражаются в движениях хвоста.

— Тебе прислали? — Соловьев показал бумагу из милиции, которую Билибин давеча переадресовал ему. — Напрасно! — продолжал он, когда тот пренебрежительно отмахнулся. — А я пойду!

— Сходи, сходи, — усмехнулся Иннокентий Павлович.

Ему было скучно и жарко. Солнце шло на закат, оставив весь зной на земле. Стволы сосен, бурые у земли, розово-желтые сверху, точно остывали снизу, раскаленные за день докрасна. Пора бы уже прийти прохладе, но не было ветерка, чтобы выдуть жар из леса, все томилось в густой духоте.

Василий Васильевич еще раз внимательно оглядел веранду, обнаружил под столом вентилятор, тотчас притащил его, включил и вздохнул облегченно, развалившись в шезлонге под сквознячком. Весь день Иннокентий Павлович мучился от зноя, даже не вспомнив о вентиляторе; очень глупо, но не выхватывать же его!..

По счастью, Василий Васильевич заметил на столе рукопись, которую Билибин читал до его прихода. Перегнувшись с шезлонга, он лениво перевернул несколько страниц и вдруг так резко подался к столу, что шезлонг под ним затрещал. Иннокентий Павлович тотчас воспользовался этим и бесцеремонно повернул вентилятор к себе.

— Откуда она у тебя? — спросил Соловьев, овладев собой и небрежно отодвигая рукопись. — На отзыв? Официально?