Старый патагонский экспресс

Теперь, куда ни кинь взгляд, нас окружали вулканы или остатки вулканов весьма своеобразной формы, которые в Мексике называют «маленькими печками». Стало заметно прохладнее, а солнце порозовело, и гребни гор поднимались ему навстречу. С другой стороны утесы круто обрывались в Тихий океан. Надвигающаяся тьма окрасила горный пейзаж в причудливые полутона, на которых светлыми пятнами выделялись соломенные шляпы и рубахи рубщиков тростника, тянувшихся с полей. Но это уже не были обычные сумерки в джунглях, когда скопившуюся под широкими блестящими листьями тьму пронизывают огни очагов и слышен визг свиней и блеяние коз. Далеко на горизонте небо полыхало алым, и, когда мы подъехали ближе, стало ясно, что это горит стерня на убранных полях, уступами спускающихся с гор. Подбрюшье нависших над ними клубов дыма играло оранжевым и красным, они уплывали все дальше, теряя свою окраску и превращаясь в обычные белые облака, пока ночь не поглотила их совсем. В какой-то момент этот дым накрыл и железную дорогу, и мы как будто попали в Азию, где поезда все еще тянут древние паровозы — хотя этот дым пах не углем, а жженым сахаром.

Последний кусок пейзажа, который я смог разглядеть в угасающем свете дня, был украшен цепочкой вулканов, как будто ребенок нарисовал на горизонте горы с одинаковыми отвесными склонами. На подъезде к городу Гватемала не осталось ни одного сколько-нибудь примечательного пейзажа. Одни поля сахарного тростника, да еще фары машин на дорогах и редкие прожекторы на колокольнях деревенских церквушек в горах. Город располагался на высокогорном плато, и воздух стал довольно прохладным. За окном мелькали предместья, дома становились все выше, появились уличные фонари. Мы пересекли центральную улицу по мосту. Пассажиры, приехавшие сюда с побережья, уставились на толпу под мостом с выражением, весьма напоминавшим тревогу.

Город Гватемала — чрезвычайно горизонтальное место, как будто этот город опрокинули на спину. Он откровенно некрасив и даже мрачен (землетрясения покрыли зловещими трещинами фасады его низких неуклюжих домов), причем самые уродливые улицы находятся там, где за последними строениями торчат синеватые конусы вулканов. Эти же вулканы я мог видеть из окна моей комнаты в отеле. Я попал на третий этаж — он же самый верхний. Вулканы выглядели очень высокими и способными залить лавой все плато. Невозможно было не залюбоваться их красотой, однако это была красота ведьмы. Грохот, доносившийся из их жерл, заставлял город замирать от страха.

Первая столица была смыта с лица земли селевыми потоками. После чего в середине XVI века ее перенесли на три мили в сторону Антигуа. В 1773 году очередное землетрясение сделало Антигуа совсем плоской равниной, и было выбрано это относительно безопасное место (по крайней мере, в удалении от самых больших вулканов) в долине Эрмитажа, на месте бывшей индейской деревни. Первым делом, как это принято у испанцев, было построено около десятка церквей с характерными острыми колокольнями, портиками и шпилями. Земля содрогалась — не очень сильно, но достаточно, чтобы разрушить их. Толчки оставили трещины и на стеклянных витражах, отчего пастыри оказались отделены от своего стада, святые — от золоченых посохов, а мученики — от своих гонителей. Изображения Христа отделились от своих крестов, пострадала также и анатомия скульптур Святых Дев, украшавших храм: фарфоровая глазурь на лицах потрескалась, пальцы обломались и продолжали крошиться буквально на глазах удрученных прихожан. Окна, статуи, кладка стен — все покрывали трещины, и даже алтарь был скреплен толстыми золочеными полосами металла. Каким-то чудом сами церкви еще стоят, однако землетрясения происходят здесь постоянно. Это неизбежное неудобство в Гватемале. А в 1917 году толчки были столь сильными, что на улицы высыпало все население города — и из храмов, и из домов, и из борделей. Погибли тысячи людей, и удар жестокой стихии был воспринят как божья кара. Многие горожане бежали в страхе на Карибское побережье, где в то время обитали одни дикари.

Гватемальцы, замкнутые по своей природе, демонстрируют странное смирение — едва ли не чувство вины, — когда речь заходит о землетрясениях. Чарльз Дарвин чрезвычайно талантливо описал панику и ужас, испытываемые человеком во время подземных толчков. Его самого некогда застало землетрясение на борту «Бигля», стоявшего на якоре возле побережья Чили. «Сильное землетрясение, — писал Дарвин, — сразу разрушает наиболее привычные наши ассоциации; земля — самый символ незыблемости — движется у нас под ногами подобно тонкой корке на жидкости, и этот миг порождает в нашем сознании какое-то необычное ощущение неуверенности, которого не могли бы вызвать целые часы размышлений»[20].