Старый Сантос и его потомки

Эта наука мне тоже знакома, и я колю штыком, ударяю прикладом. И снова генерал опешил. Позвал своего адъютанта и что-то ему сказал тихонько. И вот мне объявляют, что я зачислен рядовым Сербско-Карельского его величества Петра Первого гвардейского стрелкового полка. Отменную шапку мне надели. Но пока я научился правильно произносить «Сербско-Карельского его величества Петра Первого» и так далее полка, думал, что выверну себе язык. Надо было иметь на плечах голову Симхи Кушнира, его блестящую память, дабы запомнить эти слова.

Через пару недель я уже был наряжен в мундир гвардейца и отправлен в крепость, как она там называется, ага, вспомнил: Ломжа. Вот видите, куда угодил Мейлех и кем он был при царе Миколке!

Ну, долго в этой крепости нам не довелось сидеть. Немцы наступали, в бой бросали лучшие полки. И жребий пал также на наш Сербско-Карельский… и так далее полк. В первых же боях мы сильно ударили по пруссакам, остановили их натиск, и наш полк перебросили сразу в Восточную Пруссию, в Мазурские болота. Воевать в болотах… Что может быть ужаснее? Стоит тебе отойти на несколько шагов в сторону от дороги, как ты проваливаешься по грудь в болото, а то и вовсе тебя всасывает трясина, и никто не знает, куда ты девался. Тут во всем своем блеске показал себя наш знаменитый вояка генерал Гудкевич. Завел полк в такой ад, где пруссаки долбали пас без всяких помех. Ни снарядов, ни патронов, ни пищи — ничего нельзя подвезти, а смерть косит и косит, аж в глазах темно.

Мы погибаем, а генерал Гудкевич где-то в тылу пьет-гуляет, о пас ему и думать некогда…

А неподалеку дрался 16-й Императорский драгунский Ладожский гвардейский полк. Тем было еще хуже. Куда как бедовали в этих клятых болотах! А пруссаки знай свое: засыпают нас снарядами, пули свистят — головы не поднять.

И вот в такой момент — дело было к вечеру, солнце давно скрылось — меня отправили в штаб полка с донесением. Пробираюсь по кочкам, по рытвинам, где пригнувшись в три погибели, а где по-пластунски. Пули свистят — головы не поднять.

И вдруг доносится слабый стон:

— Браток, пожалей, погибаю… Спаси, браток…

Я подполз к раненому, а на нем лица нет. Кровища так и хлещет. Нашел в кармане бинт, перевязал его кое-как и тащу к дороге, может, на повозку наскочу, в санроту отправлю несчастного солдата.

Холод собачий. Солдат дрожит как осиновый лист. Снимаю с себя видавшую виды шинельку, набрасываю на него и опять тащу.

— Погибаю… Погибаю… — шепчет он мне. — Запиши адрес жилки… Подольская губерния. Село Лукашивка… Ксении Матяш… Напиши жинке, что ее Кузьма помер от ран… В болотах кончился… Напиши, браток…

Услыхав эти слова, я чуть сам не помер. Слушаю — ушам не верю. Всматриваюсь в бледное, бескровное лицо этого солдата — и дух захватывает, не могу слова вымолвить… Боже мой, так ведь это же наш добрый сосед, пасечник Кузьма Матяш… Я уже был солдатом в летах, а Кузьма — совсем еще молод… Недавно прибыл на фронт… Это был его первый и последний бой… Немного привел его в чувство, дал глотнуть из фляги и тащу дальше, в лазарет… Вы можете спросить Кузьму Матяша, он вам скажет, как я с ним тогда намучился, пока вытащил из-под огня…

Ползу по траве, тащу безжизненное тело, а головы поднять нельзя. Немцы простреливают всю дорогу. Тащу Кузьму на себе и тормошу его каждую минуту, чтобы крепился, взял себя в руки, иначе худо нам обоим придется. Пока мы дотащились да нашли лазарет, ночь и прошла. Передал врачам на попечение раненого соседа, попрощались, как братья, и я поплелся дальше искать наш штаб полка. То была страшная ночь. Как мы с Кузьмой выкарабкались — по сей день не пойму. Видать, солдатское счастье нам сопутствовало. Суждено было воротиться домой, вот и вернулись. Правда, израненные, залатанные, но воротились. Спасибо и за это. Могло быть хуже. Да еще и поныне, когда мы с Кузьмой присаживаемся за кружечкой вина и начинаем вспоминать Восточную Пруссию, Ломжу, Мазурские болота и ту незабываемую ночь, еще и теперь охватывает нас ужас. Мало людей уцелело там, в болотах, после тех боев страшных. Большинство осталось. Вырвались счастливцы…

Мейлех Мазур переводит взор на Днестр, растирает между пальцами потухший окурок, бросает его в сторону и продолжает свое повествование так же неторопливо и размеренно, а окружающие сидят и стоят вокруг и, как бы ни были заняты, все равно внимательно дослушают до конца.