Физическая усталость, которая грузом лежит на мне, — это от напряжения и неустроенности жизни. Зато духовно никогда не ощущал тяжести жизни.
Удалось поработать над романом. От того, что живу в атмосфере героев, состояние неизбывной удовлетворенности. Порой не верится, что есть Чита, служба, ночные бдения и бесконечные поездки по степным просторам.
Хорошо ощущать свою власть над материалом. Во всем этом есть что-то от волшебства.
Проводил И.И. Молчанова в Монголию. Чувствовал, что уезжать ему было тяжко. Ведь для него война началась еще с Халхин-Гола.
Промозглый ветер, ранние сумерки. По дороге с вокзала думал, что искусство письма состоит в умении приводить в действие самые обычные слова о самых обычных явлениях.
Был в ДКА на торжественном заседании памяти И.А. Крылова.
— В последние дни понемногу пишу. Видимо, поэтому бывают минуты удовлетворения.
Писать ежедневно — это как клятва.
Морозы. Чита лежит в тумане. Снега на улицах нет, и потому ощущение какой-то неестественности гнетет душу.
Кризисное самочувствие. Не могу писать. Сознание несовершенности своих писаний. Мысли об отсутствии одаренности. Что же делать? Утешение и отрада — роман. Берусь за него.
Дома, в холодной комнате, в темноте лежали на своих кроватях. Я сказал И.С. Луговскому:
— Почему-то довольно часто думаю о смерти, не хочу, но думаю!
Он отозвался горячо:
— Гони эту мысль к черту! Как ни трудна жизнь, жить хорошо! Мы должны быть бесконечно благодарны природе за то, что она наградила нас жизнью. Подумай, миллиарды других веществ мира лишены этого.
Подумал. Это действительно счастье.
Разговаривал по телефону с А. Слышал в трубку, как плакала Оля, кричала: «Папу надо».
Пришел в час ночи дежурить по номеру. С полосой вхожу к редактору. Он замер перед репродуктором. Передавали сообщение о денонсации договора с Японией.
Итак, создается новая обстановка для развязывания восточных узлов.
Ночью выходил во двор редакции. Над Читой море звезд. Ветер. Редкие огоньки.
Вчера в одном из переулков Читы видел старуху: в черной широкой юбке, в черной плисовой кофте, в шали…
Она шла медленно, и вид у нее был строгий, как у монахини. Взглянул на нее, и все во мне взбудоражилось: встала старая Русь, как живая.
Сегодня исполнилось 34 года. Наступление этого дня встретил в поезде. Приехали с И.С. Луговским на границу. С полковником Разиным были на артиллерийской стрельбе.
Потом под вечер ездили на наблюдательный пункт у самой границы. Близился уже вечер, и небо было розоватым. Была хорошая видимость. Сбоку дымился Отпор, а дальше за проволокой лежал город Маньчжурия. Над линией границы тишь и спокойствие. По железной дороге прошел паровоз с двумя вагонами из Отпора в Маньчжурию. Вдоль проволочных заграждений проехали верхом пограничники. Под сиянием вечернего солнца они напомнили всадников из какого-то исторического романа о Древней Руси, прочитанного в юности. В небе плавал с величественным спокойствием орлан: для него не существует границ.
Граница. Кроме безмолвия и местами взрытой плугом земли, здесь ничто об этом не напоминает.
Стемнело. В Маньчжурии сверкнули огоньки и тут же загасли.
— Смотрите, какие японцы стали обходительные — огней не зажигают, — сказал полковник, указывая рукой за рубеж. — Недавно по всей границе ввели полное затемнение. А в 1941–1942 годах, до разгрома немцев на Курско-Орловской дуге, держали себя нагло, каждый свой гарнизон напоказ выставляли. Притихли.
Ночью передали, что войска Жукова с востока, а войска Конева с юга ворвались в Берлин.
Исторический день! Великое событие! А сколько стоило это? Миллионы человеческих жизней и неисчислимое горе.
Свершилось!
Ночью радио передало сообщение о полной капитуляции берлинского гарнизона и о взятии советскими войсками Берлина.
Сообщение передали на рассвете. От расцветшего багульника, стоявшего в банке на окне, струился розовый свет.
Уезжаем с И. Луговским на границу, на учения. Войска будут отрабатывать способы взламывания и преодоления укреплений обороны противника.
Приближается наш час!