Стать японцем

В то время физическая сила человека еще имела огромное значение. Иностранные инструкторы, выписанные для обучения японской армии, твердили, что японский солдат не в состоянии таскать современную амуницию. Русский матрос вопрошал: «Если б пришлось драться с ними [японцами]... неужели нам ружья дадут?» И. Гончаров отвечал положительно. «По лопарю [толстая веревка] бы довольно», — заметил матрос⁷

. Европейские вещи, инструменты, машины и вооружения были рассчитаны на рослых и «могучих» европейцев, а не на «тщедушных» японцев.

С точки зрения дальней исторической ретроспективы Японии было не привыкать к комплексу неполноценности. Соседство с Китаем, откуда древняя и средневековая Япония черпала культурные и цивилизационные достижения полной мерой, давало для этого веские основания. Приступив к широкомасштабным культурным заимствованиям из Китая в VII в. н. э., японская элита столкнулась с кризисом государственной идентичности. Были предприняты многие практические и символические меры, призванные продемонстрировать независимое положение страны. В частности, введены собственные девизы правления и собственный законодательный свод, чего не было дозволено странам-вассалам Китая. О том же говорило и решение переименовать страну. Без санкции Китая делать это запрещалось. В начале VIII в. вместо Ямато страна стала именоваться Японией («Нихон» — «Присолнечная»), В ход было пущено даже утверждение, что в Японии нормы учения Конфуция соблюдаются лучше, чем в самом Китае. В записи официальной хроники «Сёку ни-хонги» за 704 г. сообщается, что китайские чиновники в разговоре с японским посланником Авата-но Асоми якобы так отзывались о Японии: «Нам часто доводилось слышать, что за Восточным морем лежит великая страна Ямато. Еще ее называют страной Конфуция, люди там богаты и веселы, там хорошо соблюдается церемониальность. Видим, что и ты хорош обликом и одеждой»⁸

.

Зная, что китайская политическая мысль помещала Японию (впрочем, как и все остальные страны) в категорию «варваров», приведенную оценку Японии как страны, где процветают конфуцианские представления и практики («хорошая одежда» в данном случае — это «правильное» китайское чиновничье облачение, призванное, в частности, подчеркнуть социальную иерархию), следует воспринимать с изрядным скепсисом. Однако попытки тогдашней японской бюрократии (она же — аристократия) возвысить себя в собственных глазах не вызывают сомнения. Эти усилия были обратной стороной комплекса неполноценности, который испытывала японская элита по отношению к Китаю, несомненно являвшемуся в то время культурно-политическим гегемоном обширного региона.

С падением династии Мин и установлением «варварской» маньчжурской династии Цинов в Японии стали утверждать, что она превосходит нынешний Китай в институциональном, этическом, интеллектуальном и религиозном отношениях. При этом единицей сравнения выступала «страна», а не индивид, не «население» или же «народ». В этой рефлексии полностью отсутствовала телесность, комплекс неполноценности (превосходства) не затрагивал тело, никто не утверждал, что японец «красивее» (некрасивее) китайца, что японец как таковой в чем-то превосходит китайца. Сейчас же, во второй половине XIX в., кризис идентичности имел всеобъемлющий характер и осознавался не только как культурно-политический, но и как личностно-телесный. Опыта по преодолению последнего Япония не имела.

Еще совсем недавно народному сознанию европейцы казались чудовищами: огромный рост, «непропорционально» большие глаза, длинный нос, «рыжие» волосы, слишком длинные руки и ноги, слишком громкий голос, бородатое лицо, волосатое тело и т. д. Однако те же самые телесные характеристики европейца, которые недавно ужасали японцев, стали теперь трактоваться как признаки «цивилизованного» человека. Многие из них были приняты за идеал, которому следовало подражать. Это была непростая задача.