Статьи и воспоминания

    О настоящем положении Анны Андреевны, повторяю, никто даже не заикался. Но мудрая Ахматова отлично понимала добрые намерения сидевших за столом друзей. Ей хотелось помочь тем, кто так искренне стремился помогать ей. Но жалости Ахматова не принимала. Перед этим, где-то в конце 1945 года, она, как бы исповедуясь, писала: Я не любила с давних дней,

Чтобы меня жалели.    Анна Андреевна, приподняв руку, остановила нас. – Я прочту стихотворение, написанное год назад: Наше священное ремесло

Существует тысячи лет...

С ним и без света миру светло.

Но еще ни один не сказал поэт,

Что мудрости нет, и старости нет,

А может, и смерти нет.    Анна Андреевна читала своим удивительным по тембру, глубоким, грудным голосом. В интонации была заложена правда мысли, правда чувства.

    Застолье продолжалось. Оно не было шумным. Евгений Львович иронично и мастерски изображал своего Дракона, повторял его угрозы растлить души человеческие: физически убить человека – просто и неинтересно, надо души сделать послушными. "В моем городе только и найдешь безрукие души, безногие души, глухонемые души, продажные души..."

    Августовские события выбили Ольгу Федоровну из рабочей колеи. Ее перестали печатать. Задуманная трагедия "Верность" не писалась. Она тяжело переживала свою немоту. Удалось написать только "Обращение к трагедии". Тряхнув головой, чтоб убрать упавшую прядь светло-соломенных волос, она стала читать, и каждый стих звучал как вызов: От сердца к сердцу.

              Только этот путь

я выбрала себе. Он прям и страшен.

Стремителен. С него не повернуть.

Он виден всем и славой не украшен.

……………………………………………

Пусть будет так. Я не могу иначе.

Не ты ли учишь. Родина, опять:

не брать, не ждать и не просить подачек

за счастие творить и отдавать.    Закончив читать, Ольга неуверенно, робко посмотрела на друзей, как бы спрашивая: "Неужто плохо?"

    – Ну, что ты, – сказал Евгений Львович, – сама знаешь, что хорошо! Умница!

    – Даже из этого обращения чувствуется, что трагедию Севастополя ты воспринимаешь через трагедию Ленинграда, – сказал Герман.

    – Достойно, Оля, достойно Поэта. У нас только одно счастье – создавать и отдавать. Все остальное – от лукавого, – сказала Ахматова. – Пишите, не позволяйте господствовать над собой эмоциям. – И добавила: – Оля, вы помните, откуда это ваше – "Я не могу иначе"?

    – Помню, Анна Андреевна, это слова Лютера.

    – Умница.

    Анна Андреевна не просто присутствовала за столом – она внимательно слушала, реагировала на происходящее, подавала реплики, отвечала на вопросы (главным образом, бытовые) и, как всегда, была лаконична, скупа на слова и жесты. За столом сидела обаятельная, умная, тонко и чутко воспринимающая речи, стихи и остроты обыкновенная женщина, к тому же оболганная, беспомощная в преодолении трудностей обступившего ее быта.

    И в то же время было в ней что-то необыкновенное, отличавшее ее от всех окружающих, в том числе и от друзей – талантливых писателей, блестящих собеседников. Не сразу пришло слово, которое бы могло объяснить это впечатление. Но оно пришло – дистанция.

    Ахматова принадлежала к другому миру, полностью, всем своим существом принадлежала искусству XIX столетия, продолжателем которого она была. Точнее – она просто жила им. Поэзия была ее существованием, жизнью и бытом. Оттого удары судьбы, нищета, неустроенность не унижали ее. Сидевшие за столом по-человечески, обыкновенно реагировали на неприятности – огорчались, волновались, беспокоились, страдали... Ахматова была выше этого. Всегда (что бы с ней ни случалось) работала, ибо жила по особым законам поэзии. Оттого и эта гордая осанка, это строгое, исполненное суровой красоты и достоинства лицо. И даже, может быть, чуть-чуть снисходительное отношение к милым ей людям, которые уж так истово переживали беды, неустройства и обиды... "Дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум..."

    Из разговоров с Анной Андреевной запомнился еще такой сюжет.

    В "Нечете" было помещено два отрывка, озаглавленные "Из поэмы „1913 год"". Я спросил, что это за поэма, окончена она или еще пишется. Анна Андреевна ответила:

    – Название условное. Это фрагменты из "Поэмы без героя". Она еще не завершена. Но в ней много о Петербурге. О Петербурге предвоенном, Петербурге 1913 года.

    Раскрыв рукопись, я прочел несколько стихов из второго фрагмента: Были святки кострами согреты,

И валились с мостов кареты,

И весь траурный город плыл

По неведомому назначенью.    Напомнив эти строки, я спросил: прав ли я, что этот предвоенный, грозный, исполненный обмана и фантастики город воспринимаю в гоголевской традиции?

    – Гоголевской? – удивленно спросила Анна Андреевна

    – Именно. Ведь стих: "И валились с мостов кареты" – это цитата из "Невского проспекта"!

    Я взял с полки томик с гоголевскими повестями и прочитал: "О, не верьте этому Невскому проспекту!.. Всё обман, всё мечта, всё не то, чем кажется!.. Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов..."