Статьи и воспоминания

Еврейская и русская стихии в детстве Шварца были непохожи, существовали отдельно в его сознании, как отдельно, каждая в своём городе, жили семьи отца и матери: "Рязань и Екатеринодар, мамина родня и папина родня, они и думали, и чувствовали, и говорили по-разному, и даже сны видели разные, как же могли они договориться?" [3]

Подчёркнута разница не только дум и чувств, но и речи, и даже снов двух ветвей родни: русской, тяготеющей к Москве, с рязанским говором, дедом-цирульником, бабушкой, ходившей в церковь, сёстрами и братьями матери (двое из них "служили в акцизе", ещё один был мировым судьёй [3]); и еврейской, южной, живущей в Екатеринодаре (теперешнем Краснодаре), с суровым и сильным дедом, владельцем мебельного магазина, и с истериками бабушки Бальбины Григорьевны ("...бабушка, окружённая сыновьями, которые её уговаривают и утешают, вертится на месте, заткнув уши, ничего не желая слушать, повторяя: "Ни, ни, ни!" [4])

В каждой семье - Шварцев и Шелковых - было по 7 детей, все получили образование, и все мечтали о славе. Е.Л. пишет: "Вот в чём сходились и Шелковы и Шварцы - в мечте о славе. Но, правда, мечтали они по-разному, и угрюмое шелковское недоверие к себе, порождённое мечтой о настоящей славе, Шварцам было просто непонятно. Недоступно" [5].

Здесь указан ещё один важный для Шварца конфликт, также окрашенный национально, - отношение к славе, причём еврейское, "шварцевское", кажется простым, сильным, незамутнённым, а русское, "шелковское" - сложным, запутанным, недоверчивым, но при этом, обращённым к славе настоящей. Насколько это верно вообще, мне трудно сказать, но Евгений Шварц даёт именно такую оппозицию (напомню, взрослым человеком и писателем), заметно это и в отзывах о родителях и их семьях. Например: отец "был человек сильный и простой. <…> Участвовал <…> в любительских спектаклях. Играл на скрипке. Пел. Рослый, стройный, красивый человек, он нравился женщинам и любил бывать на людях. Мать была много талантливее и по-русски сложная и замкнутая. <…> Боюсь, что для простого и блестящего отца моего наш дом, сложный и невесёлый, был тесен и тяжёл" [6].

Ещё одна запись, через полгода (26 февраля 1951 г.) после цитированной, сообщает о талантах братьев и сестёр отца, снова в сравнении их с материнскими: "Отец происходил из семьи, несомненно, даровитой, со здравой, лишённой всяких усложнений и мучений склонностью к блеску и успеху <…> Мама же обладала воистину удивительным актёрским талантом, похвалы принимала угрюмо и недоверчиво, и после спектаклей ходила сердитая, как бы не веря ни себе, ни зрителям, которые её вчера вызывали" [7]

. И ещё раз, 4 марта 1951 г.: "Думаю, что отец смотрел на удачи свои, принимал счастье, если оно ему доставалось, встречал успех, как охотник добычу. А мама - как дар некоей непостижимой силы, которая сегодня дарит, а завтра может и отнять" [8].

Итак, Е. Шварц считает еврейскую натуру - ясной, здоровой, понятной, простой, а русскую - угрюмой, запутанной, недоверчивой, сложной. Судя по дневнику, Шварц стремился к простым и ясным, "еврейским", отношениям со славой, но не доверял ей по-матерински, по-русски. Например, 9 сентября 1950 г. в дневнике записано по поводу первых стихотворных опытов 1909 года: "...я унаследовал недоверчивое и мрачное мамино честолюбие..." [9], а 5 марта 1952 г.: "В то время (в 1911 г. - Е.Р.) я очень уважал Шварцев, на которых был так мало похож. О них говорили - все Шварцы талантливы. <…> Они были определённы, и мужественны, и просты - и я любовался ими и завидовал. Нет, не завидовал - горевал, что я чужой среди них"

[10]. Простой названа и уверенность в себе известного чтеца двоюродного брата Антона Шварца: "...уверенность - органическая, внушающая уважение, простая" [11].

И описывая других людей, Шварц выделял их отношение к славе, пытаясь определить его по шкале: "русско-еврейское", причём русское ценится им выше. Например, 3 июля 1953 г. о Шостаковиче в 1942 году написано: "Он знал себе цену, но вместе с тем я узнавал в нём знакомое с детства русское мрачное недоверчивое отношение к собственной славе" [12]

; в "Телефонной книжке" (1956), в портрете врача, профессора Ивана Ивановича Грекова, Шварц отметил: "Сразу угадывал ты человека недюжинного, нашедшего себя. И по-русски не раздувающего этого обстоятельства. <…> Он знал себе цену. Но знал и цену славе. Не хотел ей верить" [13]. Для сравнения, прелесть художника Натана Альтмана для Шварца "в простоте, с которой он живёт, пишет свои картины" [14].

У Е.Л. отношения со славой были такими же "еврейско-русскими" (в его понимании), как и его национальность. Например, в записи 12 мая 1953 г. об успехе первой пьесы в ТЮЗе в 1929 г.: "Я был ошеломлён, но запомнил послушное оживление зала, наслаждался им, но с унаследованной от мамы недоверчивостью" [15]. Дважды противительный союз "но" подчёркивает двойственность ощущения.