СТАТУС-КВОта

Фон Бок щелкнул пальцами:

– Немного учить.

Четверо, выдернув Григория из кресла, умело и жестоко ударили в унисон по ребрам, по печени, в промежность.

– А-а-а-а, батюшки…О Господи, воля твоя! – ахнул, взвыл Григорий. – Во князюшко заманил… во удружил… господин хороший, можа будя?!

И вновь щелкнул пальцами Фон Бок:

 – Прекратить.

Двинулся Распутин в раскорячку к креслу. Плюхнулся в него, зашипел: бит был чувствительно и умело.

– Да хто ж ты, господин?

– Зови меня барон Фон Бок. Я военно-морской атташе германского посольства. Садиться тебе не велено. Стоять.

Не встал Распутин.

– Ты поглянь, какой голосок у тебя чугунистый. Стоять мне таперь не сподручно.

Зачастил словами, опережая «фас!» Фон-барона своим волкодавам.

– Слышь, господин барон, меня ведь и не так мутузили. Однако битьем из меня дело-то не выколотишь. К тому ж цыгане маятся, князек ждет, у бабочек моих давно уж мокренько внизу, пожалели бы ихнюю маяту. Тебе чего от Григория надобно? –съехал Григорий помимо воли на тон искательный, на меду настоянный.

Оценил дрессировщик, свое «фас» придержал: успеется. Первый урок дал заметный плод, а ломать эту «швайн» до полного повиновения – пока рано. Он хочет знать что от него требуется? Узнает, когда придет время.

– Для начала – подтверждение этого, – уткнул палец в досье барон.

– Ну, валяй. – опять на глазах хамел мужик, видно, недоученный – у меня самого интерес взыграл, что там наскоблили с бытия мово.

 – «Разделяет взгляды и подпольно покровительствует вместе с монахом Илиодором в секте хлыстов».

– И сюда нос просунули?! – охнул, вытаращился Распутин, дивясь непостижимой осведомленности хозяина кабинета.

 – «Телосложение крепкое, здоровье отменное, длина пениса двадцать четыре сантиметра…».

– Ково… длина?

– Племенного органа. Это меньше чем у осла, но больше чем у кобеля. Ты есть существо посрединное меж кобелем и ослом, – поднял наконец блеклые ледышки глаз, мазнул ими по хамской морде барон.

– Шут-ей-ник, – зябко повел плечами Распутин – и орган в протоколе обозначили. То-то у меня прохфессор ентот с линейкой под пупком лазил.

– По заключению профессора Бехтерева Распутин сексуальный истерико-эпилептик, опасный для общества.

– Слова то срамные, тьфу! – рыкнул, сплюнул Григорий. Захотеось вдруг подалее отсюда, да поскорей. И не к бабам раскиселенным, не к цыганско-визгливой орде. На воздух возжелалось, на снег искристо-белый, под звезды, чтобы набрать полную грудь морозисто-арбузного свежака.

 – «Обладает ненормальной половой возбудимостью, в течении длительного времени не может закончить половой акт, теряя во время оного человеческий облик и беспрерывно меняя половых партнерш, чем прививает им половой гипноз», – размеренно и скучно, с основательностью втыкал в Григория барон колючие фразы.

«Да откуда и это известно?! В банной шайке сидел что ль?!»

– Мудер, прохфессор. Уважаю. Все как есть, начиная с органа, – всосал воздух, лизнул пересохшие губы Распутин.

«Ох влип… по уши!»

Чуял: по самую маковку влип в неведомо грозное, что засасывало зыбуном. Сочилась из всех пор немца некая чужая, не российская эманация господина с кнутом. Шкипером в мутно-кровавой толчее он смотрелся.

Все страшнее раскачивало ладью империи в мировом хаосе. Пока непостижимо удачливо несло в нем Григория. Да вот цапнула вдруг и будто поволокла вниз холодная, стальная рука, так, что дух перехватило, поскольку все это время жил, кобенился и куролесил Григорий, оказывается, голеньким под неким всевидящим оком, которое может видеть и держать под прицелом сквозь стены, сквозь завъюженные версты, в самых захлюстаных дырах империи.

Где-то внутри затаенно, скукоженно угнездился в нем страх: не по правоте живешь, Гриша, ох не по правоте, и должна за это грянуть на голову расплата. Вот она, кажись, и грянула. Между тем все более неумолимо тащил мужика к неведомой цели немец:

– Обследовавший тебя психолог, доктор Раушенбах зафиксировал сильную волю, большие способности к гипнотическому внушению. Это так, Распутин?

– Хошь покажу?! – Расслабился, передохнул, жадно ухватясь за зыбкий шанс Григорий.

– Это интересно.

– Ну, дак, начнем, благословясь.

Пошел он к Фону Боку зигзагом, делая пасы руками. Зачастил в пол голоса скороговоркой:

– Спи моя избушка, да на курьих ножках, ставеньки захлопни, ножкою притопни… Захлопни то зенки свои, захлопни! – уткнулся неистовым посылом своим в тугой ком чужой и враждебной воли. Стал уминать, сдавливать ее, неподатливо-холодную, склизкую. Вздулись жилы на шее, лезли из орбит глаза: давно не маялся так неподъемно, до жгучего пота под мышками, поскольку велика была ставка в предоставленном ему поединке. И почуял: сдвинулось! Фон Бок прикрыл глаза, уронил голову на грудь.

– От он ты и весь тута, у меня! – страстным, ликующим шипом опростался Распутин – и не таких в бараний рог сгинал! Таперя поднимись-ка… гули-гули, Фон-бароновый. Ступай ко мне! Да живо!

Встал Фон Бок из-за стола, сомнамбулически потек к Распутину на полусогнутых.