Стазис

Никто не видел его в этот момент. Но если видел, то поразился, насколько детским стало его узкое скуластое лицо, наполовину скрытое бородой. Он едва не плакал. Дометиан продолжил молиться, не обращая внимания на слезы. Офицеры давно покинули штаб и разошлись спать по палаткам. Кто-то хотел к нему подойти, но его одернули – не мешай человеку. «Спасибо», – подумал Дометиан.

Лагерь затих, а Дометиан все еще стоял на коленях возле ольхи, в которую воткнулись его вериги. Он молился молча, без лишних слов и вообще без слов. Даже без образов в голове, без внутреннего диалога – Дометиан погасил их усилием воли, полностью обнажив все, что внутри. Посылал невербальный сигнал в пространство. Протяжный, на одной частоте. Сигнал о помощи.

В этом состоянии он понемногу терял ощущение тела. Сначала колени переставали чувствовать землю. Руки немели от напряжения, но после он переставал чувствовать и их. Надо правильно дышать. Надо очистить разум, оставить его весь целиком для одной-единственной мысли. С него слетали лепестки ненужного, наносного и неправильно. Так же как ощущение времени и пространства. Когда слетело все, от Дометиана остались только глаза. Он чувствовал, что состоит из одних глаз. Дометиан чудовищным усилием воли послал в пространство последнюю мольбу – дать силы раскрыть их, избавиться от чудовищного, ненужного человеческого скудоумия. Прозреть. Прозрение не наступило. Спустя бесконечность он вывалился из транса и все-таки заплакал. Не смог сдержаться. Дометиан спрятал лицо в ладони и плакал беззвучно.

Но позволить себе быть слабым долго он не мог. Если Бог не дает ответа прямо сейчас, значит, время еще не пришло. Значит, пока не заслужил ответа. Дометиан забрал свои вериги и ушел. Над дальней кромкой леса начинало светать. Выходит, он простоял на земле большую часть ночи. Как памятник самому себе. Значит, надо идти. Он понял, что должен сделать.

Дометиан вспомнил свое первое видение. Много лет назад, когда еще только ушел в затвор, раздавленный грузом вины за то, что нельзя произносить. Тогда он только учился драться с эмиссарами, куклами и залетными разбойниками. Драться он умел всегда, но новая реальность требовала нового оружия и прекрасной физической формы.

Первое видение он прозрел, когда заглянул в глаза атакующей куклы.

Это было интересное чувство. Тогда Дометиан собрал свой первый кистень-вериги и еще не научился с ними обращаться. Он промахнулся, когда бил. Тяжелая цепь увлекла за собой руку. Пришлось сделать шаг, Дометиан споткнулся о корень дерева и упал. Перевернулся на спину и увидел прямо над собой абсолютно голого человека. Куклу, эмиссара. Порождение ада.

Человек с неестественно выгнутой шеей, вывернутой на сто восемьдесят градусов ступней, без ушей и пупка. Он смотрел на него сверху вниз. Он улыбался и тихонько пел, не открывая рта. Черные глаза без радужек и белка мерцали, как торфяные озера под звездами.

«Да, тогда были звезды, – подумал Дометиан. – Точно были звезды». Пространство начало сужаться, кривиться по краям, как рот младенца в плаче. Дометиан, который уже почти рванул вериги обратно, передумал это делать. Зачем? Ему никто не желает зла. Здесь очень спокойно, подумал он тогда. Когда пространство сузилось до размеров глаз этого прекрасного человека, Дометиана пронзила резкая боль. Словно ты сидел в темной комнате, в непроглядной тьме, сидел тысячу лет. И тут кто-то включил свет. Не просто свет – тысячу прожекторов сразу.

Тогда он впервые увидел Москву. Сначала сверху, как на спутниковых картах. Изображение двигалось рывками, дергалось и сбоило. Он увидел улицу на северо-востоке города. Заброшенную, печальную, набитую хрущевками и старыми десятиэтажками. Она стояла напротив обрушенного путепровода рядом с церковью и грязной городской речкой. Над улицей разносился колокольный звон, и Синклер понял, что именно так звучала песня куклы. Эмиссары не пели. Они звенели. В маленькой обшарпанной девятиэтажке с нерабочим лифтом была крохотная квартира. Совмещенный санузел – унитаз давно пора помыть. Сколотая плитка. Лейка душа подтекает, от нее на ванне некрасивые разводы. Стиральная машина старенькая, с вертикальной загрузкой. В ванной же стоит кошачий лоток, но кошки тут давно нет.

На кухне грязная плита и маленький стол. Одному попить кофе можно, но вдвоем уже не сядешь. Человеку, который жил в этой квартире, не надо было сидеть вдвоем. Он давно жил один и был сам в этом виноват. Он очень одинокий. Тот, кто водил Дометиана по видению, дал ему на секунду прикоснуться к одиночеству этого человека, и Дометиан завыл, застонал от холода. В прихожей его квартиры темно, потому что он забывает вкрутить лампочку, сказали Дометиану. И правильно, потому что на ободранные обои все равно не хочется смотреть. Подставка для обуви развалилась. Дверь в единственную комнату пробита кулаком – однажды человек, который тут живет, избил дверь в свою комнату и не стал ничего чинить.