Стена

— А «болесть», выходит, ваше слово? Тоже под народ рядитесь?

— Ряжусь, Игорек, — против обыкновения Леднев был спокоен, не петушился, не лез на рожон. Отставил кружку, ухватил в пятерню свою университетскую бородку, глядел, как умирал у ног слабый костер. — Нынче мы все ряженые, иначе не проживешь. Ты ко мне: маска, маска, я тебя знаю. А под маской — другая маска, и ничего ты, оказывается, не знаешь, не ведаешь. А что под народ, так все мы с одной земли вышли. Помнишь, у Иван Сергеевича: мой дед землю пахал…

— Ваш вряд ли.

— Ну, мой дед не пахал, не пахал, так по земле ходил, по той, по какой и мы с тобой ходим.

Игоря порой раздражало ерническое многословие Леднева, пусть безобидное, пустое, но уж больно никчемушное в это трудное время, которое сам Леднев называл братоубийственным.

— Павел Николаевич, дорогой, вы же профессор русской истории, красивым слогом с кафедры витийствовали, студентов в себя влюбляли. На кой черт вы рядитесь, да не в народ даже, а в шута?

Обиделся старик? Вроде нет, а вообще-то кто его углядит…

— Шуты — они народу любы… А ты, Игорек, откуда знаешь, кем я с кафедры витийствовал? Может, шутом и витийствовал? Может, за то студенты-студиозы меня и любили?.. Да и не профессор я давно, а проситель, по миру пущенный. И ты со мной, сынок интеллигентных родителей, баринок безусый, — тоже проситель. Как в писании сказано: будет день, будет пища. Нету сейчас ни профессоров, ни дворян, ни студентов, ни интеллигентов. Есть люди, которые жить хотят. А точнее — выжить…

— Тоска-то какая в слове: вы-ы-ыжить… Выть хочется.

— А ты и повой. Над всей Россией вой стоит: брат на брата войной идет.

— И какой же из братьев прав?

— Оба дураки. Им бы в мире блаженствовать, а они мечами бряцают.

Все это уже было, было, разговор многосерийный, долгий, как в телевидении, которое еще не изобрели.

— Мир в человецах и благоволение, и царь-батюшка сим миром мудро правит?

— Ну, это ты, Игорек, слишком. Время для царя кончилось.

— Это вы так считаете, а кое-кто из братьев, вами помянутых, иначе думает. Оттого и мечом бряцает.

— И откуда в тебе, Игорек, столько злобы? И не жил еще вроде, а злобствуешь.

— Я не злобствую, а говорю, что думаю.

— У тебя родители кто? Инженер папаша, так?

— Ну.

— А ты не нукай, не запряг. А думаешь не как инженеров сын, а как кухаркин.

— А сами-то вы из каких будете, Павел Николаевич, не из кухаркиных ли?

— Груб ты, юноша, по прав по сути… — засмеялся, откинулся на землю, задрал горе бороденку. — Хорошо в небе-е…

Игорь тоже лег на спину, сунул в рот травинку — ломкую, горькую. Самое начало сентября по старому стилю, а нового еще не ввели. Небо черное, чистое, облаками не замутненное. Звезды крупные, блесткие, кажется, непрочные, дунь — и покатится звезда, сверкнет напоследок — загадывай желание. А какое желание?..

Ему иной раз хотелось рассказать мудрому профессору истории о том, что завтра будет, что послезавтра, что потом. Поведать, какой из братьев прав, как говорится, исторически, а значит, и житейски — не сегодняшней правотой, сиюминутной, а истинной, которая времени неподвластна. Профессор не дурак, давно его Игорь раскусил, притворяется старик хитро, комедию ломает, нравится ему шутом себя ощущать, да и вправду с людьми у него разговор хорошо получается, верят ему люди, какие встречаются на их пути. И не исключено, поймет его профессор, да толку-то что? В песне, которую он, наверно, не знает, но которую поют уже и еще раньше пели, есть такие слова: вышли мы все из народа. Профессор для людей его круга, для университетской элиты — типичный выскочка, сын мужика, землемера, кухаркин ребенок, сам себя, подобно Мюнхгаузену, за волосы «в люди» вытащил. Ему ли не знать, кто прав? И разговор-спор этот, как уже отмечалось, давно между ними ведется, Игорю до зла-горя надоел, а старик Леднев — как огурчик, как юный пионер: всегда готов покалякать.

Короче, можно было бы объяснить старику на пальцах ту Историю, о которой он пока не ведает, нет пока которой. Можно, но не нужно. Не для того Игорь пришел в этот мир, в это время, в эту память…

А для чего пришел?

Звезды над головой висели неподвижно, и, если прищуриться, небо превращалось в тонко нарисованный театральный задник из какого-нибудь виденного в детстве спектакля — ну, скажем, из «Синей птицы».

— В Москву бы скорей… — мечтательно протянул Игорь.

Леднев откликнулся из темноты:

— Далеко до первопрестольной. Тут, верстах в пятидесяти, городок будет, помню.

— Забредали, что ли, уже?

— Так помню. Чужая это память, заимообразная.

Выходит, и старик Леднев чужой памятью промышляет, своей не хватает. Хорошо, что она есть — чужая, какое столетье ею живы…

— Слыхали о нем, о городке этом?

— Да и ты слыхал, да только мимо ушей пустил. В Ивановке мужик сказывал. Федором его зовут, кажется…

Какая разница, как зовут мужика! А Леднев запоминает, никогда ничьего имени не спутает. Игорю бы у него поучиться, как с людьми дело иметь…