Стена памяти

Я покупаю ему книжки про птиц и азиатских млекопитающих, заворачиваю в подарочную рождественскую бумагу и посылаю. Ночью вижу сон: по снегу крадется тигр, тысяча птиц врассыпную взлетают с деревьев. Гималайские медведи, амурские леопарды. А сверху и по бокам густая сетка. Проснувшись, думаю: мы все животные, ходим по заданным тропам. От океана до океана.

На День благодарения, уложив отца спать, я выхожу на улицу и иду по холодной, сверкающей дороге через седловину по направлению к жилому комплексу «Биг-Вуд», где она теперь живет со своим бойфрендом. У него квартира на первом этаже окнами на контруклон, я схожу с дороги и лезу по склону вверх, потом спускаюсь во тьме чуть ниже, чтобы можно было смотреть сквозь стеклянную дверь его веранды.

Они сидят за большим круглым столом, с ними еще какие-то люди – его родственники, наверное. На нем кашемировый джемпер. Она что-то говорит, подняв бокал с вином. На ней поблескивающие золотистые брючки; что-то я их не припомню. На прилавке позади уже наполовину съеденная индейка.

Он что-то говорит, она закидывает голову и смеется, хохочет заливисто и неподдельно, а я, еще немного посмотрев на это, удаляюсь опять по лунной дороге тем же путем, как пришел.

Мама, папа! Опять пошли слухи, будто северяне сделали бомбу. Во всех чувствуется какое-то напряжение, все всё роняют, друг на друга орут. Дежуря на посту «Гамма», я, бывало, подолгу смотрел в дальномер на панораму города Гэсон{77}. Мне было видно крышу храма, три дымовые трубы, одно бетонное здание. Много дорог во все стороны. Но пусто: никого. Из труб нет дыма, на дорогах нет машин.

Ко мне в полевой госпиталь заходит Ан, спрашивает, зачем я здесь, а я говорю, затем что у меня во внутренностях паразиты, а он говорит, нет, зачем я в Корее? Немного подумав, отвечаю: чтобы служить своей стране. Он хмыкает и качает головой. Он говорит, что сам он здесь, потому что должен отслужить три года, иначе убьют.

В первую субботу декабря я надеваю на папу снегоступы, и мы идем в горы, взяв с собой пилу и пластиковые санки. Местами снег уже глубокий, и папа немного вязнет, но держится молодцом: сердце у него как у молодого. На половине дороги вверх, под самой горой Проктор, высоко над полями для гольфа с их клубными домиками, мы находим елку примерно подходящего размера, я утаптываю вокруг нее снег, и мы ее валим.

Потом, когда я тащу ее домой по снегу, санки на косогоре вдруг заваливаются и елка с них скатывается. Я оборачиваюсь, но не успеваю и шагу сделать, как папа уже на коленях и уже взгромоздил ее обратно на санки, привязав каким-то куском веревки, который, видимо, был у него в кармане куртки. Словно он тоже все понимает и тоже не хочет видеть, как рухнет еще и эта традиция.

Сижу в подвале, роюсь во всех коробках, и вдруг до меня доходит: она утащила все елочные игрушки.

Десятого декабря получаю вот это: