Стена памяти

– Они от этого действительно выглядят иначе или на них просто по-другому смотришь?

– И то и другое.

Она подносит к губам кружку чая. Он продолжает:

– Возраст Земли примерно четыре с половиной миллиарда лет. Ты знаешь, сколько это – миллиард?

Один, тринадцать, шестьдесят шесть, сорок четыре. В галактике сто миллиардов солнц, во вселенной сто миллиардов галактик. Учитель Ке в день пишет по три письма, каждое из ста слов. Он их и ей показывает: белая бумага, шаткий почерк. Адресует в газеты, начальникам, инженерам. Показывает ей полный список (на нескольких сотнях листов!) людей, занятых на строительстве дамбы. А ведь там, наверное, есть и имя ее сына, думает она.

– И что вы им в этих письмах пишете?

– Что дамба – это ошибка. Что с ее помощью они утопят целые столетия истории, что, работая с ошибочными цифрами, они подвергают риску жизни людей.

– А им не все равно?

Он обращает взгляд на нее; влага в глазах обоих отражает светлячков и высокие, изъеденные временем зубцы утесов.

– А ты как думаешь?

Июль

Все расцветает жуткой красотой. Рассветы становятся долгими и розовыми; закаты длятся по часу. Зигзагами, то пикируя, то взмывая, носятся ласточки, а полоску неба между стенами теснины заливает пурпуром, и в этом свете скалы кажутся мягкими, как плоть. Светлячки залетают на все более высокие утесы, окутывают их зеленой пеной, они словно знают, чувствуют, что вода все выше.

Где же Ли Цин, почему не спешит к ней? Или уже несется, спешит, гонит вверх по реке катер на подводных крыльях, чтобы забрать ее?

Учитель Ке просит ее отнести его письма на пристань, где, может быть, удастся пристроить их на какое-нибудь проходящее судно, чтобы их отдали на почту в другом поселке. Рыбаки почти всегда отказывают; сощурясь, читают на конвертах выписанные старческим почерком адреса и сразу подозревают опасность. Пустоглазые сборщики утиля сговорчивее; эти подходят к пристани на ветхих моторках, интересуясь брошенным металлом и камнем, оставшимся от мостовых; с ними она расплачивается старыми тряпками, керосином или бумажными сумками, полными баклажанов. Может, они и вправду отправят письма, а может, за ближайшим поворотом реки бросят в стремнину.

К этому времени все целые плиты из мостовых уже вынуты, и посреди улиц в полный рост встают подсолнухи. Ее импровизированные посевы в соседских дворах одичали, поросли крапивой, гудят от пчел.

– Бывают минуты, – говорит учитель, – когда, вспоминая о том, как мальчишки – чистильщики обуви насмехались надо мной, как горели, дымясь даже под дождем, кучи мусора и как я об эту старую плиту постоянно обжигал пальцы, я жду не дождусь увидеть, когда все это ухнет под воду.

Лестница длинная-предлинная, площадка за площадкой, и каждая ступенька прорисована светом. Ни молотков, ни собак, ни моторов. Одно лишь небо, свет, мелким дождиком падающий меж остовами зданий, да эхо ее шагов по переулкам.

Войдя в свой дом, она останавливается, смотрит в баночки, любуется тем, как на гладких боках семян, будто на гранях бриллианта, играет свет, любуется их совершенной геометрией, смотрит их затаенные сны.

А вот она, заглянув учителю за спину, видит внутренность его крошечной лачужки, где повсюду разбросаны книги и бумаги, на столе почерневшая керосиновая лампа, а по углам высохшие шкурки тараканов.

– Похоже, – говорит она, – вы намерены утонуть вместе с деревней.

– Да я-то что, – отвечает он. – Это о тебе нам следует беспокоиться.

И наконец

И вот уже конец июля, деревне остается всего два вечера, когда учитель появляется у нее в дверях. На нем костюм, туфли начищены, борода причесана. Глаза сияют. За плечами рюкзак, в руке палка, в другой огромный раздувшийся пластиковый пакет.

– Смотри! – Оказывается, у него в пакете сотни, если не тысячи, светлячков. – Там у меня для них и мед есть, и вода. Все то, что они обожают.{87}

Она улыбается. Он снимает рюкзак; там бутылка водки маотай и толстая пачка писем – штук по меньшей мере тридцать.

– Пара стаканов найдется? – спрашивает он, на непослушных ногах бредет к стулу, садится и не без труда вынимает из бутылки пробку. Они торжественно выпивают.

– За эту последнюю отправку писем.

– Да-да, за последнюю.

Он объясняет, что ему нужно, и она опорожняет все свои емкости, пересыпая семена в конверты и блюдца. Учитель перочинным ножом подгоняет пробки и впихивает в бутылки свернутые письма, а потом они вместе с помощью бумажной воронки начиняют бутылку еще и светляками. Жуки разлетаются по комнате, застревают в воронке и горлышках бутылок, но постепенно удается пропихнуть их в каждую бутылку десятка по три.

Бутылки, заткнутые пробками, они укладывают в корзину. Светляки ползают по стеклу. Язычок пламени в керосиновой лампе вздрагивает, по стенам мечутся тени. Хранительница семян чувствует, как загорается в ее желудке водка, как жар распространяется, перетекает в руки.

– Вот и хорошо, – говорит Учитель Ке. – Хорошо, хорошо, хорошо. – Он говорит шепотом, и его голос напоминает шорох иглы в бороздках старой пластинки.