Стена памяти

Пытаюсь. Рук будто нет вообще. Лодка качается. Бедолага пыхтит. Порыв какого-то яркого серебряного ветра проносится по реке. Обдает запахом мокрых сосен. Я закрываю глаза. Думаю при этом почему-то о новой семье, которая въезжает в наш дом, – какая-то новая мама будет развешивать свои платья в маминой кладовке, какой-то новый папа будет громко звать ее из кабинета, какой-то подросток-сын облепит своими картинками мои стены. Думаю о том, что, по словам дедушки З, небо голубое, потому что пыльное… а осьминоги могут откручивать винтовые крышки банок… а у морской звезды глаза на кончиках лучей. А еще я думаю: не важно, что будет дальше, не важно, как гадостно и мрачно такое дело еще может обернуться, но душа миссис Сабо обязательно должна это хотя бы почувствовать.

Тут дедушка З говорит: нет, это не зацеп! И даже повторяет это дважды. Я открываю глаза. Оттуда, с того, другого конца моей лески поднимаются пузыри. А у меня уже поясница чуть не отламывается. Но постепенно, мало-помалу я начинаю чувствовать себя увереннее. Лодка качается, но я протаскиваю ее еще на метр вперед. С натугой поворачиваю удилище вершинкой вверх и сматываю пару витков лески.

Тащи, потом крути. Тащи, потом крути. Лодку разворачивает боком, но и боком я протаскиваю ее еще на метр. У дедушки З глаза сейчас, кажется, вылезут из орбит.

Это не рыба. Я понимаю, что это не рыба. Это память о ней, просто громадный ком воспоминаний, и этот ком надо поднять со дна реки Нямунас. Я творю молитву, которой научил меня папа, – про то, что Бог везде: в свете и воде, в деревьях и камнях, а также про то, что милость Его беспредельна и все время обновляется. Я быстро-быстро проговариваю молитву себе под нос, шепчу ее сквозь сжатые зубы, потом кручу катушку, опять кручу катушку, – Бог в свете солнца, Бог в текучести воды, Бог в твердости камня… – при этом слышу царапанье: это Бедолага скребет борта лодки своими коготками, я даже вижу, как бьется сердце у него в груди – сжимается и разжимается этакий маленький, полный надежд кулачок, – и одновременно чувствую, как река тянет и отпускает лодку, а ее притоки, словно пальцы с ногтями, цепляются за страну, так что вся Литва изливается в эту единую артерию, в эти пять сотен миль{105} плавно скользящей воды, пополняющей Балтику, которая, по словам дедушки З, есть самое холодное море в Европе, а еще мне ни с того ни с сего вдруг подумалось (вам, может быть, это покажется тривиальным, но мне почему-то никогда не приходило в голову), что реки ведь никогда не останавливаются! Где бы ты ни была, что бы ни делала – спала, печалилась, умирала, даже вовсе о них ничего не помнила, – но реки все это время текут и текут.

Дедушка З вдруг разражается криками. На поверхности метрах в семи от лодки что-то появляется. Выплывает не торопясь, как подводная лодка, словно во сне: что-то ошеломительно огромное, размером с хороший стол. И все-таки это рыба.

Под ее заостренным рылом я вижу четыре уса, они извиваются словно змеи. Вижу туманно-белый живот. Вижу большой крючок, застрявший в челюсти. Рыба движется медленно, мотая головой туда и сюда, как лошадь, отмахивающаяся от осы.

Это осетр! И он огромен. В длину, наверное, метра три.

Эршкетас, говорит дедушка З.

Не могу больше держать, жалуюсь я.

Еще как можешь, говорит дедушка З. Можешь!

Тяни, потом крути. Вдыхаю свет, а выдыхаю всякие цвета. Осетр подплывает к нам брюхом вверх. Его рот открывается и закрывается, открывается и закрывается. Спина вся в шишковатой броне. На вид ему пятьдесят тысяч лет.

Не меньше минуты рыба плавает рядом с лодкой, как мягкая белая железнодорожная шпала, лодка чуть-чуть покачивается, но нет в ней ни миссис Сабо, ни мамы или папы, ни рулетки, ни безмена, ни фотоаппарата, у меня нестерпимо болят руки, Бедолага лает, а дедушка З смотрит на все это с таким видом, будто ему открылось окно в облаках и он своими глазами наблюдает Вознесение Господне. Осетр открывает и закрывает жабры. Его плоть под жаберными крышками удивительного, невозможно-красного цвета.

Я держу его в таком положении еще, наверное, секунд десять. Кто еще успел увидеть его? Коровы? Деревья? Потом дедушка З раскрывает карманный нож, перегибается через борт и перерезает леску. Еще несколько секунд рыба плывет рядом с лодкой, будто потрясенная или сонная. Хвостом она не бьет и даже тело не выгибает. Просто уходит в глубину и исчезает из виду.

Бедолага замолкает. Лодка вздрагивает и возобновляет движение по реке вниз. Река течет и течет. На ум мне приходят те мамины фотографии, где она высокая и стройная как тростиночка, – незнакомая мне велосипедистка, пловчиха, загорелая шестиклассница, с которой еще вполне станется прикатить вечером к воротам отцовского гаража на велосипеде и со скакалкой через плечо. Еще на ум приходит миссис Сабо, чьи воспоминания разбежались – по одному растворились в сумерках, оставив ее одну в каком-то непонятном доме среди полей посреди Литвы ждать, когда придет тощая ненасытная Гильтиня и унесет ее в сад, который на другой стороне неба.