Стена памяти

Ноябрь 1938 года. Эстер и Мириам сидят в местной кондитерской, где несколько обитых дерматином выгородок, и глядят на три квадратика шоколада, лежащих на столике перед ними. Первый раз за четыре дня фрау Коэн позволила им выйти из дома Хиршфельда. Такое впечатление, что каждый входящий в заведение покупатель знает что-то новое: завтра будут жечь синагоги; Еврейская транспортная компания будет подвергнута ариизации{115}; все взрослые мужчины в квартале будут арестованы.

Вбегает запыхавшийся старик, кричит, что какие-то молодчики в сапожищах и с нарукавными повязками бьют стекла в обувном магазине на Бендерштрассе{116}. Все разговоры в кондитерской затихают. Не проходит и десяти минут, как все посетители исчезают. Эстер ощущает знакомое предчувствие, которое нарастает, подбирается к горлу.

– Нам надо идти, – говорит она Мириам.

Тучный кондитер сидит за своим прилавком напротив Эстер и Мириам. Его лицо становится бледным и застывшим, как кусок кварца. Временами он испускает хорошо слышимые стоны.

– С кем он там разговаривает? – шепотом спрашивает Мириам.

Эстер тянет Мириам за рукав. Кондитер смотрит в никуда.

– Я слышала, что его домашние уже уехали, – шепчет Мириам.

– Мне что-то нехорошо, – говорит Эстер. Вынимает из кармана бутылочку с антиконвульсантом и капает себе на корень языка три капли.

По улице проносится шайка подростков на велосипедах; сгорбившись и приникнув к рулю, они изо всех сил жмут на педали, а за одним из них вьется длинное красное полотнище со свастикой.

Звонит телефон, висящий в кондитерской на стене. Раздается пять, шесть звонков. Но кондитеру не до телефона, его внимание приковано к окну.

– Почему он не подходит к телефону? – шепчет Мириам.

– Идем, надо идти, – откликается Эстер.

– Ему, наверное, нехорошо.

– Ну пожалуйста, Мириам!

Телефон продолжает звонить. Девочки смотрят. И прямо на их глазах кондитер вынимает из кармана бритву и перерезает себе горло.{117}

7

Эстер с Робертом едут в «ниссане» его отца в супермаркет «Фудтаун», как вдруг она слышит, что справа от нее с громом приходит в движение локомотив. Рефлекторно бросив взгляд в окно автомобиля, видит шоссе № 20, вдоль которого не только поезда уже много десятилетий не ходят, но на котором и машин-то нет, лишь приятный свет позднего утра, падающий на заросшую бурьяном обочину; тут ее ноги цепенеют, воздух в машине пропитывается запахом кислятины, а фонари, ярко вспыхнув всеми цветами сразу, бесповоротно гаснут.

В себя Эстер приходит уже в неврологическом центре в Кливленде. На голове пластиковая шапочка с десятками электродов электроэнцефалографа. На кресле в углу спит Роберт, надев на голову капюшон фуфайки и так туго стянув его шнурком, что видны только нос и рот.

Медсестра в голубеньком халатике объясняет Эстер, что у нее был абсанс, длившийся почти три часа.{118}

– Но уж теперь-то вы вернулись, – говорит медсестра, похлопывая Эстер по руке.

Проснувшись, Роберт то играет в какие-то видеоигры, уставившись в экранчик телефона, то по телевизору, стоящему в другом углу палаты, следит за ходом очередной телеугадайки. Дважды ведет долгие, хотя и несколько односторонние переговоры с родителями, которые в Китае. Она в порядке, папа. Да вот, прямо здесь. Сейчас ждем результаты анализов.

Вечером к постели Эстер присаживается рыжий невролог. Роберт зачитывает ему вопросы, которые у него печатными буквами записаны на обрывках овощного бумажного пакета. Доктор невозмутимо на них отвечает. По его словам, повреждение, или, как медики это называют, лезия, всегда имевшаяся у Эстер в гиппокампе{119}, с тех пор как в прошлый раз проводили сканирование ее мозга, стала почти в два раза больше. Почему лезия растет, никто не знает, но именно она, конечно же, ответственна за то, что приступы стали более тяжелыми. Придется, видимо, пересмотреть медикаментозную программу: увеличить дозы, добавить нейростероиды. Надо будет ее понаблюдать – что-нибудь с недельку. Может быть, дольше.

Эстер всего этого почти не слышит. Вокруг все кажется каким-то водянистым, бесцветным и лично к ней отношения не имеющим; под действием лекарств ей кажется, что она смотрит словно сквозь очки, залитые водой. Время замедляется. Она слушает, как Роберт играет в свои электронные игры; раздающиеся при этом попискивания звучат анальгетически. Сквозь потолок и черепицу крыши она смотрит, как босоногие девочки срывают с диких яблонь маленькие розовые яблочки и быстро, с жадностью их съедают; бродят там, бледные и странные, в одном исподнем – вон ребра как торчат, все наперечет; бредут нога за ногу по изувеченным улицам, при этом самая младшая то и дело спотыкается, потому что на ней туфли, которые ей велики; постепенно всех поглощает туман и непрекращающаяся внутренняя пульсация – то ли это бьется сердце у самой Эстер, то ли, сотрясая весь корпус, работает какая-то больничная машинерия.