Стена памяти

Через две недели у дверей дома появляется еще с десяток старцев. К середине января дом 30 по Папендаммштрассе полон народа, тревоги и вшей. Каждую среду фрау Коэн моет полы дезинфектантом и кипятит в котлах простыни. Люди, которым некуда деться, располагаются в подвале, в дворницкой, в классах, им стелют на полу обеденной залы – здесь обустраиваются бывшая машинистка, библиотекарша, профессор на пенсии; остальные новые постояльцы все бывшие торговцы и ювелиры. Во всех помещениях вдоль стен громоздятся чемоданы; свободными от них в каждом остается лишь несколько квадратных метров пола – этакий ломаный многоугольник пространства, где можно разложить одежду, поиграть в карты или помечтать.

Ночью Эстер просыпается от ощущения, что ее запястье под самодельными лубками болит и пульсирует. Повсюду слышится кашель, отдается от стен, проникает из соседних комнат; девочки во сне чешутся. Идет неделя за неделей, припадков нет, потом три или четыре кряду – изнурительные, они происходят после минуты или двух какого-то подвешенного состояния, когда к ней несется грохочущий поезд и все словно убыстряется, становясь таким ярким, будто стены дома Хиршфельда раскалены добела.

Очнувшись, Эстер видит незнакомые старческие лица; на нее смотрят со смесью жалости и отвращения. Словно разглядывают существо, залетевшее сюда с другой планеты. Ее почерк становится неразборчивым. Поднимаясь по лестнице, она вынуждена прибегать к помощи Мириам.

– Старайся идти прямо, Эстер, – говорит ей подруга, поддерживая ее под локоть. – А то тебя все время заносит куда-то влево.

В зеркале вместо себя она видит болезненно хрупкое создание с непомерно огромными глазами.

Во время раздачи пищи все смотрят за фрау Коэн: сколько и кому она кладет в тарелку. Эстер ест, чувствуя на себе взгляды стариков. При этом в ушах стоит голос Регины: Эпилептиков тоже.

Каждую ночь Эстер и Мириам спят, держась за руки. Этажом ниже какой-то старик читает вслух на иврите что-то про детей израилевых. Его голос разносится по всему высокому зданию. Ибо Господь, Бог твой, благословил тебя во всяком деле рук твоих, покровительствовал тебе во время путешествия твоего по великой пустыне сей; вот, сорок лет Господь, Бог твой, с тобою; ты ни в чем не терпел недостатка…{123}

Окна зашторены, в стекла стучит снежная крупа. Над голыми деревьями летают вороны. По окрестным улицам, загребая лопастями, ползут последние несколько снегоуборочных машин с дровяными газогенераторными установками, под мостами каналы все так же несут свои мутные воды, а с вокзала Гауптбанхоф еще один поезд, набирая скорость, двинулся на восток, мелькая сквозь круговерть снегопада своими тускло освещенными окошками.

13

Бабушку Роберт выводит из клиники тайком в разгар грозы. Едва медсестры собираются у окна посмотреть на молнии, как Роберт с Эстер тут же устремляются к лифту. Опускаются на шесть этажей вниз и выходят наружу – парадные двери послушно разъезжаются в стороны. Дождь хлещет по парковочной площадке. Они садятся в «ниссан» и включают печку; дворники мечутся по стеклу то туда, то сюда.

– Разве нам не следовало сначала заполнить бумаги или что там у них положено? – говорит Роберт.

– Это же не тюрьма, – усмехается Эстер.

Ведя машину, Роберт что-то шепчет себе под нос. Эстер едет, откинувшись на подголовник. Весь ее левый бок как-то странно немеет и словно жужжит; в груди еще не улегся восторг побега. Противоположная обочина шоссе будто светится, габаритные огоньки впереди идущих машин струятся. Их маленький автомобильчик летит на восток. Эстер закрывает глаза, видит румянец на щеках Белы Кон, только что вышедшей из ванны: у девочки кровь по капиллярам прилила к коже. Видит овальное лицо повернувшейся к ней двухлетней Аниты Вайсс, ее глаза сияют. Видит, как хмурит лоб Регина Гольдшмидт, угрожая рассказать фрау Коэн о чьем-то очередном нарушении дисциплины. Видит быстрые, ловкие руки ее сестры Анелоры и смуглую, первозданную красоту Мириам Ингрид Берген. Она видит Гамбург, каким он был за несколько месяцев до того, как они его покинули: в окнах ни огонька (затемнение), улицы Лауфграбен и Бенекештрассе тонут во мраке, и такое чувство, будто город превратился в сумеречный лабиринт, где тройственность ее существования, разделенного на реальность, рисование и припадки, сплавлена воедино.

Дождь молотит в лобовое стекло. В воздухе пахнет железом.

– Спасибо, – шепчет Эстер. – Спасибо тебе, Роберт.

14