Стенограф жизни

Этого ты не смел сказать, не смел отказаться, на это не смел посягнуть» (Там же, с. 544). Огорчаясь снятому посвящению ей в «Высокой болезни», она язвительно пишет о том, что кто-то из советских писателей видел его «на трамвае с борщом». Для Цветаевой места в пастернаковской жизни не было. Она ПРИНИМАЛА его в свою семью он разрывался между двумя другими

женщинами и семьями. « (Какие жестокие стихи Жене «заведи разговор по-альпийски» (из стихотворения Пастернака «Не волнуйся, не плачь, не труди…» – Е. А.), это мне, до зубов вооруженному, можно так говорить, а не брошенной женщине, у которой ничего нет, кроме слез. Изуверски-мужские стихи» (ЦП, с. 545), – оскорбленно замечает Марина Цветаева в письме 1933 года, увидев себя лишней. В 1926 году, когда разыгралась настоящая драма из-за одновременной переписки Пастернака с женой, уехавшей на время за границу, и с Цветаевой, Женя, Евгения Владимировна, ревновала к каждому письму, понимая, лучше, чем Борис Леонидович, страстный диапазон чувства Цветаевой. 29 июля 1926 года Пастернак писал, утешая жену: «Я не испытываю твоего чувства ревностью. Марина попросила перестать ей писать после того, как оказалось, что я ей пишу о тебе и о своем чувстве к тебе. Возмутит это и тебя. Это правда дико.… Нас с нею ставят рядом раньше, чем мы узнаем сами, где стоим. Нас обоих любят одной любовью раньше, чем однородность воздуха становится нам известной.… Мы друг другу говорим ты и будем говорить.… Двух жизней и двух судеб у меня нет. Я не могу этими силами пожертвовать, я не могу ради тебя разрядить судьбу… Я не хочу неравной борьбы для тебя, человека смелого и с широкой волей» (//Знамя, 1996, №2, с. 148). Одаренная, умная, несколько избалованная Евгения Пастернак не могла конкурировать с Цветаевой в гениальности. Пастернак тогда выбрал слабейшую: победила земная устойчивость дома и семьи. В этом же письме Цветаева пишет о своих седых волосах, поэтому в ее голосе нельзя не услышать тоски по молодости, по женскому счастью. А еще – тоски по отсутствующему знатоку поэзии и истинному ценителю ее творчества!

Обиду как движущую силу лирики Цветаева называет, работая над стихотворением «Кварталом хорошего тона…» : «P. S. Очень важное!

Когда отпадет социальная обида, иссякнет один из главных источников лирического вдохновения: негодование

Поэт, которому все уступают первое место: – дичь.

«Удавиться нам от жизни от хорошей…»

27го ноября 1935 г. —»

(РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 26, л. 127.)

Следом – мысль: «Попытаться дописать „Автобус“ (дай Бог!)» (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 26, л. 127 об). Она вернулась к «Автобусу» в конце ноября. Еще одна запись, рисующая эмоциональное состояние Цветаевой этого периода, сделана в первый день нового 1936 года. Это констатация круглого одиночества, творческого кризиса, равнодушия, негодования и горечи, старости, отсутствия любви. Радость приносят только общение с природой и книги. Цветаева писала в болезни, и поэтому многие мысли заострены, но все-таки становится понятно, что она огорчается своей поэтической неплодовитости, объясняет «засуху в стихах» (Н. Турбина) женской непривлекательностью, печалится оттого, что дети растут не такими, какими она хотела бы их видеть. И следом – о Пастернаке, приезжавшем весной из союза, который влюблен в красавицу-жену и не пожелал с ней ни минуты провести наедине

:

«1936 г. 1го января без четверти пять

– Я сейчас задумала <сь> : что окажется последним написанным в 1935 г.?

– И вот. (Это око видит сроки). Сказано о вокзальных часах, а вышло о Боге (или о луне). О чем-то круглом и одиноком, высоком и одиноком. (Хорошо о башенных часах: Башенных…… часов – Круглое одиночество…)

Мой прошлый год. Очень мало написано. События: Мурина тетрадь-14го июня 1935 г. Volle-Juir – Фавьер (событие природы) – люди? Приятельство

с Унбегаунами. Приятная минута с архитектором. (Повеяло ширью.)

Самочувствие? Тюремное – без бунта. Но и без веяния одиночного заключения. Равнодушие – приблизительно ко всему. Больше всего радуют книги. Ничего ни от чего и ни от кого не жду. <…> Стихи? Все чувства иссякли, кроме негодования и горечи. Нет друзей, нет любви, нет перспективы – а я всегда жила будущим, равно как – прошлым (это – осталось.) Я вдруг – прозрела, увидела самую простую вещь: что мужчины, даже поэты, любят за наружность, а не за душу. Б <орис> П <астернак>, приехавший весной из союза, не нашел нужным провести со мной наедине ни получасу – потому что влюблен в жену- «красавицу». <…> Мужчине нужно «мягкое», общее, напоминающее всех девушек и женщин – хотя бы того же типа. Тип девушк <и>. (Потому они так безбоязненно меняют: бывшую – нет седую – блондинку – на сущую: завтра – седую!) <…> А теперь вижу: очень просто: кругловатый нос, улыбка, хохот, лепет, вилянье, и – главное – равнодушье. И – влюблен. Сразу. Всякий. От солдата до маститого писателя. Ибо – «ewig-weibeich».