Степь ковыльная

— Поведай, какая забота гнетет тебя? Говори как на исповеди.

Тихону Карповичу было страшно глядеть на мертвенное, с провалившимися щеками лицо архиерея, но, потупив взор, с трудом подбирая слова, запинаясь, он рассказал о деле Павла и попросил заступиться за него: «Дабы не остались малолетние дети, внуки мои, несчастными сиротами, а жена его, дочь моя, навек неутешной вдовицей».

Архиерей бесстрастно выслушал, пожевал беззубым ртом и проговорил очень тихо, недобро:

— В мирские дела не мешаюсь. Яко пастырь бережливый, непрестанно блюду свою паству духовную. — И повысив голос: — К тому же о зяте твоем, хорунжем Денисове, давно уже наслышан: безбожник он закоренелый, его учитель и наставник не церковь святая, а государственный злодей и отрицатель бога — Радищев. — Досифей надрывно закашлялся, придерживая нагрудный крест иссохшей рукой. — Для таких нераскаянных грешников, как зять твой, на том свете уготовлены геенна огненная, муки адские. Забвению предал он высокие добродетели христианские — смирение и почитание властей предержащих, в гордости своей сатанинской дерзнул пойти против незыблемых законов государственных…

Выйдя от архиерея, Тихон Карпович с досадой подумал: «И черт меня дернул пойти к этому кащею! Едва дух в нем теплится, а злобой так и пышет!»

Полковник Сербинов давно знал Тихона Карповича; известна была ему и история с бриллиантами, добытыми казаком в бою азовском. Поэтому он приветливо принял старика, о приезде которого в Черкасск ему уже сообщили его соглядатаи. Сербинов был уверен, что Крутьков посетит его, и чуял возможность богатой поживы.

— Вот кого не ждал, так тебя! — лицемерил Сербинов, усаживая гостя. — Говорят, ты торговыми делами занялся в Пскове да в Петербурге лавку открыть собираешься?

«Смотри, даже про это знает!» — удивился Тихон Карпович и неопределенно ответил:

— Да так, помаленьку торгую. Себе не в убыток, но прибылей больших нет и в помине.

Их взоры скрестились в немом поединке: «Ну, кто кого перехитрит?»

Тихон Карпович проговорил негромко, с хрипотой в голосе:

— По делу я к вам, Степан Иванович… Должно, вы догадываетесь: насчет зятя моего… Павла… Сами знаете, не в ладах я с ним. Поэтому вот уже больше года, как забрал я дочь свою, внуков и подался из станицы. А все ж муж он моей дочери, отец ее детей. И — что ж скрывать-то? — до сей поры не разлюбила она его.

— Н-да… — протянул Сербинов и впился острым взглядом в лицо Тихона Карповича. — Дело, станичник, сурьезное, дюже сурьезное. Ты только послушай, что говорится в обвинительном акте об этой «лихой тройке» — твоем зяте, Костине и Пименове.

Сербинов подошел к столу. Порывшись в одном из ящиков, достал «дело» в плотной синей обложке, открыл его и дал прочитать Тихону Карповичу. Обвинительный акт кончался так:

«Превосходя других бунтовщиков во всех злых умыслах силою преступного примера, неукротимостью злобы, свирепым упорством и сугубой нераскаянностью, хорунжий Денисов, подхорунжий Костин и старший урядник Пименов обстоятельствами настоящего дела полностью изобличаются как в государственной измене, состоящей в самовольном уходе оных с военной службы на Кубанской линии и в подговоре к тому же других казаков, так и в возглавлении самовольных сборищ в станицах и насильственных действиях против добрых казаков, стоявших за войсковые власти и за неукоснительное выполнение указа государыни-императрицы и решения Военной коллегии касательно переселения части казачьих семей с Дона на Кубань, а посему оные обвиняемые подлежат осуждению согласно Воинского артикула за бунтовщические действия, а также согласно Уложения царя Алексея Михайловича, в коем Уложении сказано есть: „А которые воры чинят в людях смуту и затевают на многих людей своим воровским умыслом затейные дела — и таких воров за такое их воровство казнити смертию“».

Боль колола сердце Тихона Карповича, но он сдерживался крепко.

«Ну, погоди, я тебе поддам еще жару!» — решил полковник и сказал сурово:

— Против власти царской, против старшины войсковой оружие подняли, дерзостное неповиновение и надсмешки самому войсковому атаману чинили, древлее благочиние казачье рушить вздумали, да и хуже того — конно и оружно мятеж против государыни-императрицы подняли. — Сипловатый голос Сербинова окреп, и он потряс кулаком: — Лихие дела творили, лихая и казнь им будет — четвертованием. Сначала правую руку отрубят, потом левую ногу, а затем…

Тупая жестокость слышна была в голосе полковника, видна была в волчьем оскале его длинных желтоватых зубов.

У Тихона Карповича побагровел синеватый шрам, пересекающий лоб.

— Да не тяните вы из меня жилы, ваше высокородие, — перебил он, не выдержав. — Вам власть большая дадена в делах этаких. Помочь прошу! А уж за благодарностью не постою: готов все, что имею, до последнего гроша отдать.