Степь ковыльная

Хутор Крутькова находился в пятнадцати верстах от станицы. В самой же станичной усадьбе у Тихона Карповича был лишь один работник — старый Мустафа, взятый в плен в Азове. Турок этот был предан своему хозяину, а в Тане души не чаял.

Подходя к дому Крутькова, Павел облегченно вздохнул: в оконце Таниной комнаты светился трепетный огонек восковой свечи. Павел остановился у оконца, заглянул в комнату. За столиком сидела Таня. Ее черная, с синеватым отливом коса, перевитая зеленой лентой, падала на грудь. Темные, продолговатого разреза глаза были задумчиво устремлены вдаль, точно перед ней раскинулись какие-то большие просторы.

Павел осторожно окликнул. Таня вздрогнула, кинулась к окну.

— Что ж так поздно?

— Нельзя было раньше…

— В поиск идешь?

— Занапрасно не тревожься. Один я, что ли? И ребята все лихие. Да и за дядей я как за каменной горой. Не минет и недели, как возвернемся, бог даст…

— А вдруг что недоброе случится? Знай: без тебя мне свет не мил…

— Что ты, кровиночка моя! Не имей опаски, — сжал ее горячую руку Павел.

Она строптиво вырвала руку и, сдвинув тонкие, круто очерченные брови, прошептала сердито:

— Упрямец, докука моя несносная!

Но тотчас же перегнулась через подоконник, дрожащими пальцами пригладила его русый чуб. О многом говорило это беглое прикосновение девичьей руки: о любви, с трудом сдерживаемой, о тревоге за жизнь друга милого, о жалости к нему, сиротинушке. Потом сказала негромко:

— Трусом, знаю, не будешь, а все же не зарывайся, коли до схватки дойдет… А теперь иди, Павлик. А то еще подглядит кто из соседей, отцу скажет, беда нам будет.

…Через день выступили в поход. Скрестив скорбно на груди руки, понурив головы, провожали молодых казаков матери. Долго стояли они на кургане, глядя вслед уезжавшим сквозь пелену слез и вихри взметнувшейся на шляху пыли.

Темным вечером подъехали гулебщики к становищу одного из улусов, что кочевали по правую сторону Кубани. Знали казаки: где-то тут поблизости пасутся табуны ногайских коней — и своих и угнанных у станичников.

Остановились казаки на отдых в лощине, стреножили лошадей, залегли и вскоре заснули. Тихо было в степи. Лишь изредка слышались всхрапывание коней и звяканье удил.

Но Колобову не спалось. Глядя на темный шатер неба, на жемчужный мост Млечного Пути, старик вспоминал свою жизнь, боевые схватки, походы. Они казались ему сейчас такими же призрачно-далекими, как эти звезды. А все же попросторней тогда было, да и люди не те… Была в них сила неуемная, веселье — в боях и в пляске лихой, в песнях звонких, раздольных. Да то и не диво: ведь всех, кто просился в казаки, проверяли на ратном деле, в походах дальних, испытаниях суровых, отсеивали, как жито на лопате. И слабое, пустое зерно, словно мякина по ветру, отлетало. А молодцы добрые, надежные, сердцами твердые оседали на Дону.

И пришло Колобову на память, как он, восемнадцатилетний казак, одержал верх в удалых состязаниях. То притворись, что падает с мчащегося во весь опор коня, бросал он впереди шапку или монету и ловко поднимал их с земли на лету; то на всем скаку спрыгивал со своего Гнедка и, ухватившись одной рукой за гриву, другой выхватив из-за широкого шелкового кушака пистоль в серебряной оправе, всаживал пулю в цель и снова птицей взлетал на коня; или, перекинув стремена через седло, несся как ветер, стоя на своем добром скакуне с ружьем в руках.

А вскоре после тех состязаний женился он на Оксане Затуливорота, дочери переселившегося на Дон украинского казака. Через год друг и побратим его, Колобова, одностаничник Денисов Иван взял в жены Одарку, сестру Оксаны. Но недолго довелось им кохаться с женами: пошли они в набег против татар крымских, и там сложил свою буйную голову Иван. Как поется в песне старой: «…попадала ему пулечка промеж бровей, что промеж бровей, промеж ясных очей, упал казак на черну гриву…» А еще через год померли от приключившейся тогда в народе лютой хворобы Оксана и Одарка. Подкосила их, как цветы полевые, не знающая пощады смерть. Жаль их, добрые жинки были… Жаль и Ивана. Славный казак был, крепкий в дружбе, стойкий в боях…

«…Остался у меня лишь Павлик, одна утеха в жизни. Что с ним будет, ежели умру? Хороший парень, умница, собой пригож… Недаром Таня Крутькова с него глаз не сводит. Отдаст ли только Тихон свою дочь за Павла? Ох, что-то не похоже».

Неожиданно тупой тяжкой болью заныла старая рана в боку. Вот не ко времени! Колобов достал из походной сумки медный стаканчик, насыпал в него щепоть землицы донской, взятой им бережно из нагрудной ладанки, прибавил столько же зелья порохового, долил настойкой полынной, размешал пальцем. Потом перекрестился на восток, выпил залпом, удовлетворенно вздохнул: показалось, что боль в боку сразу утихла. Закусил куском вяленой тарани.

Налетевший предутренний ветерок всколыхнул высокие степные травы. Издалека донеслись крики журавлей, диких гусей. Звезды начали меркнуть.

Колобов стряхнул с себя дремоту, разбудил молодых казаков и дал приказ, чтобы двадцать станичников взяли в охват табун со всех сторон.