Степь ковыльная

Несколько дней назад Алексей Иванович узнал о желании князя, чтобы он, атаман, не принимал участия в походе на Есауловскую и остался в Черкасске якобы для предупреждения могущих возникнуть в городе беспорядков, а на самом деле потому, что не хотел Щербатов ни с кем делить лавры победы, в которой он не сомневался. И вот вчера Иловайский, еще не зная, что наступление на восставших будет осуществляться столь большими силами, приказал доставить к себе Дерябина, Денисова и Карпова: полагал он, что вожаков следует держать заложниками на случай, если счастье повернется в сторону восставших и они начнут успешно продвигаться к Черкасску. Даже сейчас Иловайский считал, что положение может измениться в невыгодную сторону, если к есауловцам подоспеют большие подкрепления из других станиц.

Вошел ординарец и доложил, что следственная комиссия собралась и арестованные уже приведены.

XXIX. Допрос

Двойственный, противоречивый был характер у Щербатова. Любил он посмеяться, пошутить, увлекался женщинами, мог показать себя, если был расчет, добрым и даже отменно великодушным, но всегда — объяснялся ли он в любви, пылал ли к кому-нибудь ненавистью — жестковатый, холодный взгляд его темно-голубых глаз не изменялся, а удлиненное, с правильными чертами лицо выражало равнодушие. И лишь тогда, когда беседовал он с высшими по чину, лицо его принимало приветливое выражение.

Щербатов небрежно поздоровался с сидевшими в зале заседаний за длинным столом полковником Сербиновым, двумя офицерами Каргопольского гренадерского полка — членами военного суда — и свысока кивнул согнувшемуся почтительно секретарю, военному аудитору. Слева от князя Щербатова, но немного сзади уселся Иловайский, а справа — Сербинов.

— Ввести арестованного Костина, — скучающе приказал Щербатов.

Ординарец щелкнул каблуками и исчез за дверью.

Конвойные с саблями наголо ввели Сергуньку. Круглое лицо его казалось простодушным, на губах застыла глуповатая улыбка.

— Подойди к столу, — приказал Щербатов.

Сергунька, сделал несколько шагов вперед, неуклюже, почему-то на цыпочках, и отвесил низкий, в пояс, поклон, нелепо прижав к груди растопыренные пальцы закованных в кандалы рук.

— Здравия желаю, ваша светлость… и ваше превосходительство господин войсковой атаман, — поклонился он в сторону Иловайскогв.

«Что за шут гороховый? — мелькнула мысль у Щербатова. — А может, помешался с перепугу?»

— Откуда я ведом тебе? — спросил он.

— Помилуйте, ваша светлость, — льстиво ответил Сергунька, — вид у вас важный, начальственный… звезда на груди… сели в главное кресло с высокой спинкой… да и мы о вас наслышаны.

Пэдумал Щербатов: «Да нет, этот парень не глуп».

— Так, стало быть, обо мне и в мятежном гнезде знают, в станице Есауловской, откуда ты в Черкасск прибыл?

— От вас, ваша светлость, видно, ничто не скроется.

— А с какою целью ты приехал сюда?

— Да прям-таки невтерпеж, до дурноты было видеть мне шатанья, своевольства, бесчинства мятежные. Еще и меня замешают в свои дела негодные, подумал, а ведь я, как ни на есть, подхорунжий, а это прапорщику в российской армии соответствует.

— Значит, лишь поэтому ты в Черкасск подался? А где остановился здесь?

— Только что приехал тогда, ваша светлость, нигде не успел остановиться; не слезая с коня, направился в постоялый двор, что в конце Криничной улицы, а там меня невесть почему обезоружили, в полон взяли, — обиженно пожаловался Сергунька.

— А ты с урядником Дерябиным знакомства не вел?

— Дерябин? Николи не слыхивал!

— А с хорунжим Денисовым и казаком Федором Карповым?

— Ну, их-то знаю — одностаничники, в одном полку служили… А только как возвратился я на Дон, подальше от них держался.

— А почему?

— Уж больно заносятся они: Денисов своей ученостью, а Федька — голосом, отменно песни поет! Федька у меня всех девок станичных отбил, к себе переманил, — расплылось в широкой улыбке лицо Сергуньки. — Даром что старше меня на десяток лет.

— А почему ты все смеешься?

— Таким уродился, таким и помру. Полагать надо, матушка смеялась, когда меня на свет производила…

«Прикидывается дурачком, — подумал Иловайский. — Знаю, близок он к Денисову. А впрочем, какое мое дело? Потом все разъяснится, и кары ему не миновать. А пока есть смысл и его сохранить заложником!.»

— Ты, видно, веселый парень…

— В уныние николи не впадаю, ваша светлость. Сыт крупицей, пьян водицей, саблей бреюсь, не огнем, так дымом греюсь.

— Хитры вы, казаки, разобраться в вас трудно.

— Трудно? Так уж повелось на свете белом: легко лишь с девками болтать, а во всем прочем без труда — никуда: не вытащишь и окунька из пруда.

— За словом ты в карман не лазишь.

— Слово — дело великое, иной раз пуще стрелы татарской разит.

— А скажи, какого ты мнения о волнениях мятежных на Дону?

— Смутьянам и своевольникам не потатчик я. Древние обычаи рушат, против достойных, степенных людей да против воли царской идут. «Дюжие» казаки от них обиды неслыханные претерпевают.

— А ты согласен переселиться на Кубань?

— Кто, я? Да хоть сегодня, ваша светлость. Мне что? Бобыль я, а вкусную рыбку да хлеба скибку и на Кубани найтить можно…