Степь в крови

Девочка кокетливо поправила платье и убежала в дом. Граф, несколько посомневавшись – обыкновенно он предпочитал завтракать в одиночестве, – все же пошел в столовую. Высокий овальный стол темного дуба уже был заставлен стряпней. Хозяйка и три ее дочери лишь ждали прихода мужа, чтобы приступить к трапезе.

– Алексей Алексеевич, с добрым утром! – обрадованно воскликнула Аня, старшая дочь. – Как хорошо, что вы пришли к нам. Мы с сестрами заметили, что последние дни вы сторонитесь нашего общества. Мы вам наскучили? Признайтесь же.

– Аня, что ты такое говоришь?! – сердито сказала Елена Николаевна, румяная, пышная хозяйка дома. Она происходила из старого купеческого рода и неукоснительно чтила патриархальные обычаи предков. В ее доме царили порядок и умеренность. – Присаживайтесь, Алексей Алексеевич, и не слушайте этих девчонок. Они слишком юны и плохо воспитаны, чтобы обращать на них внимание.

– Как же, – насмешливо проронила Юля, младшая дочь, несказанно любившая графа и выражавшая свои чувства трепетной заботой о нем и иронией, – вот к Ане вчера, я видела, приходил молодой офицер, статный такой, румяный. Все о фронте разговаривал, а сам…

Старшие сестры укоризненно взглянули на девочку, но она и без их жестов смешалась, густо покраснела.

В столовую вошел хозяин. Это был худощавый высокий блондин. Его живое интересное лицо украшали эспаньолка и круглые очки. Николай Иванович Парамонов был выходцем из зажиточного казачьего рода. Родители дали ему хорошее образование и хватку для ведения дел, отчего Николай Иванович удачно переехал в город и обзавелся состоянием. За хозяином следовал есаул, с рыжими баками и угрюмым лицом.

– Граф, рад видеть, знакомьтесь, пожалуйста, – мой брат.

– Рад знакомству, – по-военному отчеканил есаул и протянул Гутареву руку, – Платон Иванович.

Гутарев приподнялся со стула и едва тронул своими короткими влажными пальцами ладонь офицера.

– Присаживайтесь, присаживайтесь, господа, – Елена Николаевна укоризненно посмотрела на своего мужа, – вы о нас вовсе, кажется, и не думаете. А ваши дела всегда подождут. Нужно же и меру знать, господа.

До сознания Гутарева доходили лишь обрывки разговора. Он был целиком поглощен простой и наваристой едой и своими раздумьями. Как бы ни был легкомыслен граф, он слишком близко столкнулся со смертельной опасностью, чтобы не замечать ее. Ему было страшно и стыдно.

«Паскудство сплошное, – думал Гутарев, – пустота и неизбежность, и так с самого начала этой революции. Ведь раньше…»

Граф был готов предаться воспоминаниям о приятных днях московской юности, но течение его мысли прервал обиженный голос Ани:

– Алексей Алексеевич, вы совсем нас не любите, да? Почему вы не слушаете нас? А между прочим, Платон Иванович для вас рассказывает.

– Да, да, конечно, Аня… я лишь задумался. Но продолжайте, Платон Иванович, я вас внимательно слушаю.

Офицер удивленно поднял брови, встречаясь со странными манерами графа впервые, довольно ухмыльнулся в рыжие усы и продолжил свой рассказ:

– Так я говорю, что в городе снова странные вещи будто бы начали твориться. Так вчера вот что и случилось, – в отличие от своего старшего брата, Платон Иванович так и не получил достойного образования. Он говорил сипло, с расстановкой и по-крестьянски коряво строил мысль. – Вечером, часов около восьми, какой-то гражданин совершил самоубийство. Он выпрыгнул из окна гостиницы «Дон» на мостовую и разбился…

Гутарев густо покраснел и издал глухой стон, своим испугом прервав рассказ Платона Ивановича.

– Что с вами? Вам нехорошо?

– Граф, что случилось?

– Нет… так, – Алексей Алексеевич взял себя в руки и жестом постарался успокоить взволновавшихся дам. – А как выглядел этот самоубийца, это был офицер? – Гутареву стало нехорошо от мысли, что Зетлинг мог погибнуть.

– Нет, его личность неизвестна. Я слышал, будто он был в военной форме, но без погон и документов. Его номер обыскали, но ровным счетом ничего не нашли. Мне сам помощник следователя давеча рассказывал. Теперь следствие в тупике.

У графа отлегло от сердца. Завтрак завершался. Платон Иванович уехал по службе, а хозяева, видя недоброе расположение духа своего постояльца, отпустили его, позволив не дожидаться чая. Граф откланялся и ушел в свою половину. Окно в его кабинете было раскрыто, а на письменном столе лежал конверт нежно-голубого цвета. Граф больно прикусил губу и остановился в задумчивости. Ему было страшно читать письмо. Сейчас он предпочитал просто исчезнуть, ничего не зная больше и не оставляя за собой следов. Он уже хотел выйти вон, но все же собрался с духом и разорвал конверт. Внутри была пасхальная открытка, на обратной стороне которой под надписью «Христос воскресе!» знакомым графу почерком Зетлинга было написано: