Степан Разин

– Человечка я такого нашла, который берется нас до Литвы или там до ляхов отвезти… – прошептала она, ластясь к нему. – А там лети куда хошь… Ты смотри, не проговорись только. А завтра, если хошь, я сведу тебя с ним и все вместях дело и обговорим…

– Так что…

– Ах ты, сокол мой!.. Милый… Уж как я тебя там любить буду…

Утро выпало очень беспокойное. С Дона от Фролки явился вдруг к Степану гонец, весь обмерзший в степи холодной. Он принес нерадостные вести. Фролка, освободившись от брата, возомнил себя всему делу головой и, собрав небольшой отряд голоты, поплыл Доном вверх и напал на Коротояк. А в соседнем Острогожске стоял с ратной силой воевода князь Ромодановский. Узнав о нападении на Коротояк, он поспешил на выручку и растрепал Фролку «почем здря». Казаки бросились на своих стругах и бударках опять Доном вниз. Но пока Ромодановский хлопотал в Коротояк, в Острогожск поднялся полковник Дз… Дз…

– А, нехай его бисы возьмут!.. – махнул рукой казак. – Не выговоришь… Дз…

– А ну, черт, вези!.. – вспыхнул сердитый Степан. – Дзинковский…

Он знал Дзинковского, потому что сносился с ним грамотами.

– Ен самый… – подтвердил казак. – Ну, поднял он в город народ, утопил воеводу, но дальше дело не пошло: протопоп соборный да сотник один успокоили народ, связали того самого Дз… Дз… – а, хай ему бис! – да в тюрягу его и упрятали. А жинка его, этого самого, которого не выговоришь, гонца к нам, в Кагальник, послала, кузнеца одного острогожского: спешите-де, казаки, на выручку… Люди Ромодановского кузнеца того схватили и полковнику тому и его пани на плахе головы срубили. Зашумели было и слободские полки все, да полковник сумской Кондратьев их всех успокоил, а потом и Острогожск утихомирил. Везде люди крестным ходом ходили и царю на верность опять крест целовали…

– Это-то беда небольшая! – зло засмеялся Степан. – Вчера царю целовали, а завтра мне целовать будут…

– Оно, може, и так… – сказал гонец осторожно. – Ну, только в Черкасске Корнило Яковлев и все самостоятельные казаки очень после того случаю голову подняли, и всё какие-то сговоры у них промежду собой идут и с Москвой все гонцами ссылаются. А тут пришло известие из-под Синбирского и…

– А, дурак!.. – оборвал Степан. – Рассуждают тоже…

– Что же лаяться-то? – довольно смело сказал казак. – Нешто то моя вина? Меня послали по делу, вот я и сказываю…

У Степана чесались руки. Но он чувствовал, что-то, что можно было в Самаре, когда он шел вверх, того уже никак нельзя в Царицыне. И он прогнал гонца. Первой мыслью его было скорее идти на Дон, чтобы поправлять там все дело, но он ждал вестей из Астрахани, – там тоже было что-то неладно, – да и его рана в голову крепко мучила его. Он не выходил решительно никуда, был мрачен и груб и старался не смотреть на Ивашку, чтобы не видеть этих его новых, чем-то застланных глаз. Да и Федька Шелудяк, проживавший теперь в Царицыне, – он бежал из Астрахани, где посадские хотели убить его за пограбленные животы, – был теперь совсем не тот. И все косились один на другого осторожно: кто кого предаст, и когда, и как? И Степан чаще, чем прежде, напивался пьян…

Когда вечером Ивашка, расстроенный, – надо бежать, и скорее… – поднялся к себе в воеводские хоромы, в сенях его встретила Пелагея Мироновна.

– Иди в опочивальню… – тихо сказала она. – Там сидит человек тот. Только как бы не подслушал кто…

Ивашка шагнул в опочивальню и в тусклом свете сальной свечи увидал тощую, темную фигуру, которая при его появлении торопливо поднялась с лавки.

– Всемилостивейший и ясновельможный пан воевода… – вкрадчиво пролепетала фигура, низко кланяясь. – Падам до ног…

Ивашка сморщился: в опочивальне стоял такой дух, что хошь топор вешай…

– Жид? – коротко спросил он.

– Жид, ясновельможный пан воевода, жид…

Это был Иосель, похудевший, оборванный и грязный невероятно и ставший из черного рыжим.