Степан Разин

– Премудрость Господня!.. – степенно вздыхала мать, подпершись рукой. – Вот что значит ученье-то!.. Ну-тка, выкушайте, Панфил Ионыч…

И она с низким поклоном подавала дьячку чарку запеканки, от которой сладкий дух распространялся по всей хате, а Панфил долго потом с удовольствием обсасывал усы.

Казаки больше не приставали к заметно подросшему парнишке, хочет ли он в казаки, и не заставляли его казать язык, – он уже понял, что все это на смех и не поддавался, – а если начинали они очень уж приставать к нему, то он, хмуря бровки и картавя, садил такой крутой матерщиной, что все просто за животики хватались: ну, уж и дошлый же парнишка!..

И, наконец, раздался заветный крик: едут!

Весь Кагальник высыпал из хат и землянок к перевозу. Казаки возвращались верхами и пешем, а за ними шел обоз. Но было казаков немного: одни с пути розно разбрелись, другие в Царицыне остались, третьи на Астрахань подались. Впереди станицы на царском аргамаке, – уцелел только один, а остальные без ухода настоящего подохли, – ехал атаман. Голова его была все еще перевязана, а левая нога густо обмотана тряпьем. Он заметно похудел, и глаза его горели мрачным огнем. Станичная старшина встретила его у перевоза хлебом-солью, слышались редкие голоса «батюшка, кормилец наш…», но восторга первых дней не было. Степан продолжал всю обряду встречи, как полагается, до конца, перецеловался со старшиной, раскланялся с казаками и сразу же направился к себе погреться – было очень сиверко и с неба сыпалась крупа – и отдохнуть.

Раскрасневшаяся Матвевна, прифрантившиеся детишки и самодовольный Фролка встретили его у ворот. Степан бросил было на Фролку сердитый взгляд за его самовольство, но тут же и осекся: ведь и он возвращается битым… Но целая груда тайных грамот со всех концов России, которые тут же передал ему Фролка, и известие, что его давно уже поджидают гонцы от Серка, Дорошенка и из Москвы, сразу же сказали ему, что дело его не кончено. И он подбодрился…

Он, повеселев, шагнул в избу, поздоровался еще раз со всеми добрым обычаем и всех оделил богатыми гостинцами. На столе под образами уже приготовлен был почестный пир для него и всей старшины. Посредине стола красовался костяной Царьград.

– Ну-ка, гости дорогие, милости просим нашего хлеба и соли откушать… – поклонился он старшинам.

– Атаману первое место и в бою и за столом… – сказал кто-то. – Садись под образа, Степан Тимофеич, а мы за тобой…

Степан, садясь, задел раненой головой о лампадку и, с досадой сорвав ее с тоненьких медных цепочек, швырнул жене:

– Нужно вот тебе эти цацы-то развешивать!..

Все тесно усаживались за стол, внимательно наблюдая украдкой, как бы не сесть выше, чем полагается. Не хватало только гонца от Серка: запорожец уже две недели пил мертвую и никуды не годился. Первую чарку выпили с благополучным прибытием и с аппетитом принялись за еду: Матвевна в грязь лицом не ударила… За царя не пили, потому что теперь это, как все понимали, было уже не нужно: ежели идти уж так напрямки, а то одна волынка получается…

– Ну, ребятушки… – проговорил Степан, налив по другой. – О беде нашей вы, знамо дело, уже слышали и бобы нам разводить нечего… Все дело в том, что мы на низу больно долго тогда проволынились и дали Москве время собрать силы. И на этом конец разговору. Не назад нам нужно смотреть, а вперед, на предбудущее… Так ли я говорю?

– Так… Правильно!.. – одушевленно загудела застолица. – Слюни распускать нечего. Дали промах, поправляться надо…

– Ну вот… – сказал Степан. – Так вот и давайте думушку думать о том, что делать нам… И надо разбирать дело без страху, а глядеть правде в глаза прямо, по-казацки. Теперь Москва нас и здесь в покое не оставит, а пошлет ратную силу и сюда промышлять над нами. Так заместо того, чтобы ожидать по-бараньи, пока нам ножом по горлу полоснут, нам лучше самим постараться, как бы их выпотрошить. Так ли?

– Так… Верно… Что правильно, то правильно… – подхватили дружно старшины. – Ишь, сколько грамот-то со всех концов тебе нанесли – дружков у нас везде довольно… Говори дальше…

– А ну, сперва еще по чарочке… За вольное казачество наше!..

Все шумно и воодушевленно выпили. Матвевна была недовольна: опять эта волынка затирается!.. Нет, надо будет разговорить Степана… И она подала на стол жареного поросенка. Были Филипповки, скоромиться ей было противно, но она, скрепя сердце, подчинялась новым порядкам, хотя сама скороми не ела и детям не давала.

– Так вот… – сказал Степан, крепко хрустя хрящиком. – А для того чтобы боярам потроха выпустить, нужно нам допрежа всего видеть, как обстоят наши дела по другим местам. И прежде всего, знамо дело, на Дону, в Черкасском. Слышал я, что там наши кармазинники опять голову подняли…

– Еще как!.. – заговорили злобно казаки. – И все с Москвой грамотами ссылаются…

– Погоди. Рассказывай кто ни-то один… Ну, хоть вот ты, дядя Ерофей…

Ерофей – краснорожий казачина с бородой на два посада и с наглыми, всегда точно пьяными глазами, – расправил свою бороду и откашлялся.