Степан Разин

За стеной леса, в обители ударили к вечерне, и звуки колокола, важные, чистые, святые, поплыли над лесной пустыней. Все трое перекрестились – как всегда, больше по привычке.

– Зайду, к примеру, я к обедне, поп проповедь говорит, – продолжал отец Евдоким, – а я слушаю и вижу, что ему пуще всего удивить меня охота ученостью своей или там красно-глаголашем… Почему это я никому и ни в чем поверить не могу? Царю – не верю, патриарху – не верю, святым – не верю, себе и то не верю!.. Иной раз словно и самому Господу Богу не верю. И вот во всей этой блевотине вселенской точно тону я, захлебываюсь, и постыла мне вся жизнь часто так, что хошь и на веревку да на перемет…

– Так разве ты один в блевотине мирской тонешь? – тихо сказал отец Антоний. – Благодари Господа и за то, что ты хоть чувствуешь, что тонешь…

– Тону, захлебываюсь… – повторил отец Евдоким. – И вот диво дивное и чудо чудное: из блевотины этой самой взыскую всей душой, вот как Петруха сказал, града грядущего, града светлого, где была бы во всем чистота и лепота да аллилуиа бесконечная!..

– Не ты один зовешь Бога из блевотины твоей… – отвечал о. Антоний. – Разве не читал ты псалмопевца: спаси мя, Боже, я погряз в болоте глубоком и не на чем остановиться, впал в глубину вод, и стремление их увлекает меня. Я изнемог от вопля моего, засохла гортань моя, утомился глаз в ожидании Бога моего…

– Да что мне от того, что и другие изнемогают?! – с тоской воскликнул попик. – Я, я сам изнемогаю, сам утопаю, сам погибаю… И… и вот говорю, а сам себя слушаю, себе не верю, и сам себе противен до изнеможения… Есть ли спасение мне, отче? Или я проклят от века? Ежели проклят, дык за что жа? И как, как войду я в град грядущий, я, пес смердящий? Для брачного пира, писано, нужны и брачные одежды, а у меня всего только лохмотья кабацкие вонючие, и вонью этой вот я еще словно и похваляюся…

– Слабый я человек и не вижу ясно путей Господних… – сказал тихо отец Антоний. – Но мню, что аллилуиа с гноища звучнее для Господа всех кимвалов и тимпанов и органов доброгласных…

– И я войду в град грядущий?!

Наступило молчание – только колокол пел за лесом. И трепетала душа отца Антония близостью Господа. И он поднял глаза на странников и отвечал уже не им столько, сколько себе, уловляя словом ту большую правду небесную, которая всю жизнь жила в нем:

– Войти в град грядущий не можно потому, отец, что мы все всегда в нем…

– Как ты то мыслишь, отче? – воскликнули оба странника, жадно на него глядя. – Как в нем?!

– Мы все в нем, в небесном Иерусалиме, с рождения нашего, но только ослеплены очи наши, и, недостойные, не видим мы его… – с волнением проговорил о. Антоний, вставая. – Вот он – град небесных радостей… – широко раскинул он руки, точно обнимая всю эту пылающую в огнях осени землю, и это тихое небо, и все, что в них. – Нет иного града, как тот, который уже дарован нам, но который скверним мы всяким шагом нашим, всякою думою, всяким мечтанием! Отоприте золотым ключом любови вход в него и вместе со всяким дыханием возрадуйтесь и восхвалите Господа…

В свете тихом, в свете вечернем пел за лесом колокол. И отец Антоний почувствовал с несомненностью, что говорить больше нельзя, что нет на языке человеческом слова более высокого и более святого, чем то, что он сказал, и что подобает теперь только одно: молитва. Отец Антоний молча низко поклонился обоим и тихо ушел в свою хижинку.

Постояли они, помолчали и лесной тропой медленно пошли к обители. В душе Петра было строго и торжественно, но отец Евдоким уже потух. И вдруг он остановился.

– А помнишь, как мы с тобой на Керженце были? – сказал он. – Помнишь, пустил нас к себе ночевать этот старовер сердитый?

– Ну? – невнимательно спросил Петр.

– И было у него в избе полно девок грудастых в беленьких убрусах скитских…

– Ну?.. – внимательнее повторил Петр.

– И вопросил я его о всех женках этих, и он сказал, что нет в них греха никакого, что все то поповские выдумки, что сам Господь заповедал человеку любовь… И все от Писания… тоже…

И он широко осклабился всеми своими желтыми, изъеденными зубами.

– А ты помнишь, что сказал только что отец Антоний? – тихо сказал Петр. – Он сказал, что с гноища аллилуиа Господу всего сладостнее…

И, окинув восхищенным взором сияющую в свете вечернем землю, оборванный, в липовых лапотках, истомленных путями, он истово перекрестился и сказал тепло:

– Аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа, слава Тебе, Боже…

Молча шли – каждый в себе.

– А ты отсюда куда думаешь? – спросил отец Евдоким.

– Никуда… – отвечал Петр. – Сичас пойду к игумену и попрошу благословения остаться при отце Антонии. Он уже дряхл, – буду носить воду ему, дрова, ходить за ним. Аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа, слава Тебе, Боже…

Отец Евдоким подумал.

– А что же, пожалуй, и верно… – раздумчиво и печально сказал он и в тоске прибавил: – Что, в самом деле, лапти-то зря трепать?..

В звездную ночь, когда все спали, отец Евдоким повесился на вожжах в конюшне монастырской, над навозом…

XLI. Крестный ход