Степное чудо. Преображенец.

Слушаетъ: шагаетъ неспѣшно, съ усталью, – топ – топ – топ…

– И каблуки слыхать..?!.. А у него и лаптей-то отродясь не было!…

Слушалъ-слушалъ лопоухiй бѣсъ, а шагъ все ближе…

Сѣлъ на кочку, бѣльма выпучилъ – не пойметъ. А тутъ, будто, какъ вѣтеркомъ пахнуло. Глянулъ – да и присѣлъ-пришибся: старый Микола изъ-подъ зари грозится!

Темное лицо, во все небо. Погрозилъ – и пропалъ зарницей.

Заерзалъ-затрепыхался бѣсъ, крикнулъ:

– Матери твоей чортъ!..

Да какъ лязгнетъ зубомъ, какъ копытами наподдастъ, такъ по деревнямъ всѣ собаки и взвыли. Поджалъ хвостъ да и бухъ въ болото.

* * *

Шелъ съ далекаго края воинъ. Шелъ безъ дорогъ, прямикомъ, черезъ болота да буреломы, оврагами да лѣсами, глубокими снѣгами. Ноги побилъ, порвался, изголодался. Родину шелъ-искалъ. Спуталъ къ ней бѣсъ дороги, завалилъ-завѣялъ, волковъ рыскать на волю выпустилъ. По слуху шелъ, прямикомъ, откуда позываетъ. Шелъ-шелъ, – и не стало слышно. Остановился, какъ на распутьи, поднялъ глаза къ темному небу и помолился:

– Господи!..

Смотритъ – рука на небѣ! Подняла та рука край тучи и показала зόрю. А изъ-подъ зари старый Микола смотритъ…

Мигъ одинъ, – и пропалъ зарницей.

Всполохнулось у воина сердце, и крикнулъ онъ во всю степь ночную:

– Съ нами Богъ!

И видитъ: бѣжитъ золотой комарикъ, – чутошный огонечкъ съ неба, – свѣчечка копѣечная. Убогiя старушки – такiя ставятъ. Можетъ, и нашлась на все степи одна святая душа, молилась въ ту ночь за сына…

Пала та свѣчечка на темную степь и не погасла: чутошным огонечкомъ встала.

Не проглядѣлъ ее воинъ. Идетъ и идетъ, а огонечекъ его ведетъ…

И довелъ до лога.

Всталъ воинъ на краю лога – видитъ: лежитъ женщина, разута-раздѣта, вголовахъ свѣчечка теплится…

Ударило его въ сердце, кинуло въ лицо кровью, зажгло слезами глаза – застлало.

Призналъ воинъ свѣтлое лицо то и крикнулъ голосомъ, во всю степь ночную:

– Родимая!…

Услыхала родимая звонкiй голосъ, подняла свои рѣсницы-стрѣлы, взглянула глубокими, полными слезъ глазами…

Заглянулъ воинъ въ страждущiе глаза: не смерть ли?…

А тутъ и свѣтать стало.

Стоитъ воинъ одинъ въ логу. Помертвѣло его лицо, – только глаза горятъ.

Порвано на плечахъ, порвано на груди, и на ногахъ, – все порвано…

Оглядѣлся, – одинъ туманъ!

Покрестился широкимъ крестомъ на небо.

А свѣчечка и снялась съ земли, и въ руку ему дается.

Понялъ воинъ тотъ знакъ Господень, рванулъ на груди рубаху… – и увидало бѣлое небо пятнышко на груди – знакъ жертвы.

Принялъ воинъ святой огонь – и прожегъ себѣ грудь Крестомъ, черезъ то кровяное пятнышко.

Тутъ и погасла свѣчечка.

Всталъ воинъ вголовахъ, уперся въ сырую землю, подвелъ руки подъ плечи женщины…

И крикнулъ на степь, въ туманъ:

– Эй, люди!…

Слушаетъ… Нѣтъ отвѣта.

Увязъ воинъ въ сырой землѣ, послѣднiя силы напрягаетъ. А родимая не опускаетъ стрѣлы-рѣсницы свои, глядитъ на него, глубокими, полными слезъ глазами…

И въ другой разъ крикнулъ:

– Эй, други!…

Слушаетъ: пѣтухи по деревнямъ перекликаются?..

Вотъ-вотъ разорвется сердце. А О н а смотритъ, смотритъ…

И крикнулъ криком нечеловѣческимъ:

– Эй, братья!…

Пошелъ по степи шорохъ. Пѣтухи кричатъ по деревнямъ, будятъ. И слышитъ человѣчiй голосъ:

– Иду…

И слышитъ еще:

– Иду…

Много-много. Шумитъ-шевелитъ травой…

И мужикъ с колесомъ бѣжитъ:

– Я, Родивонъ изъ Дарьина…

И еще, много-много, – будто трава степная…

Подняла женщина рѣсницы-стрѣлы, глядитъ радостными, полными слезъ глазами.

Слышитъ: шумитъ и шумитъ по степи!…

Закинула бѣлыя руки за голову – и потянулась… Ноги изъ лога вышли, руки на степь закинулись…

Да гдѣ жъ коса-то ея?!

Далёко стоятъ лѣса, осеннiе, золотые въ солнцѣ.

А лобъ бѣлый?

Вытянулись бѣлые пески.

А глаза, полные слезъ, святые?

Нѣтъ глазъ: синiе моря, синiя… далекiя, чуть видны.

И не высокая грудь, а горы ушли подъ небо. И шушунъ самотканый – поля оглаженныя, и сарафанъ – ужъ не сарафанъ, а луга, рѣками-позументами шитые… А руки бѣлыя – пути, безъ конца, безъ края…

* * *

Стоитъ Родивонъ – видитъ.

Заплакалъ и поклонился земно.

Испугался – вспомнилъ:

– А полсапожки-то я куда…?!..

* * *

Проснулся – темно въ избѣ. Шумитъ за окошкомъ степь, шумитъ вѣтромъ.

– Сонъ приснился… – думаетъ Родивонъ. – За колесомъ къ кузнецу все шелъ…

Потеръ кулакомъ глаза. Пора и за колесомъ идти. Слѣзъ съ печи, подошелъ къ оконцу, глядитъ въ темную степь, – опомниться все не можетъ.

– Сонъ-то какой привидѣлся!…

И стало ему и жалостливо, и сладко. И пожалѣлъ, что это во снѣ было. Вспомнить хотѣлось невиданные глаза тѣ, – не могъ вспомнить. Стоялъ у окна и слушалъ: шумитъ по степи вѣтеръ.

– За колесомъ, что ль, собрался? – окликнула его Дарья.

Опомнился Родивонъ, сказалъ:

– За колесомъ… да свѣтать чтой-то не свѣтаетъ.

– Чего жъ спозаранковъ-то поднялся?…

– Да такъ…

Одѣлся и пошелъ къ кузнецу за колесомъ.

Чудно! Только вотъ во снѣ было…

Прошелъ версты три, – вотъ и ложокъ тотъ самый. Остановился, послушалъ – не позываетъ ли. Нѣтъ, не позываетъ. Сошелъ съ дороги, заглянулъ въ логъ…

Шумятъ на вѣтру ольховые кусты – и только.

Алушта Октябрь. 1919 г.

ПРЕОБРАЖЕНЕЦЪ

Сказка

Крутился солдатъ по Питеру на полной своей свободѣ.