Степной ужас

Там всё кончилось до нас. Поодаль, левее, вовсю пылал трехэтажный дом с высокой стрельчатой крышей и какой-то вывеской готикой. Валялось у входа несколько немецких трупов, на них мы и внимания не обратили – насмотрелись на войне… Соседний двухэтажный дом, возле которого мы остановились, выглядел целехоньким, разве что добрая половина оконных стекол вылетела. А вот возле трехэтажного, сразу видно, были дела. По нему не раз прилетело из пушек – и, судя по отсутствию на булыжной мостовой снарядных гильз, били из танковых орудий. Горел он на совесть – из всех окон пламя, понемногу занимается и крыша. Никто, понятное дело, и не пытался его тушить – какие в условиях уличного боя пожарные? Кроме нас с Осипчуком, не было на улочке ни единой живой души…

Осипчук закинул рацию на спину, отошли мы от крыльца на пару шагов…

Тут по нам и хлестнула длинная очередь из автомата.

Я не успел ничего понять – булыжная мостовая словно вздыбилась вдруг и чувствительно приложила по лбу и левой скуле. Сознание я если и терял, то очень ненадолго, а скорее всего, и не терял – просто ошеломило на пару секунд, как после хорошей плюхи. Когда перед глазами перестали плясать искры, я быстренько опамятовался. Постарался побыстрее оценить ситуацию, в бою это необходимо.

Новых выстрелов не было. Потом уже, когда появилась возможность спокойно все обдумать, я пришел к единственно верному выводу: в доме напротив затаился один-единственный вражина. То ли немец, то ли власовец – в Бреслау было много власовцев. Но какая разница? Затаился, пересидел, увидел нас и по своей поганой сущности пустил очередь, потом смылся. А может, у него патроны кончились, тоже несущественно. Как бы там с ним ни обстояло, больше не стрелял – спасибо и на том…

Осипчук ничком лежал рядом, не шевелился. Похоже, его убило наповал – из-под головы уже расплылась лужа крови. Ну а со мной обстояло не лучшим образом: боли я не чувствовал, но, когда попытался встать, оказалось, ноги совершенно не слушаются, лежат как колоды, такое впечатление, что нижней половины тела вообще нет, хотя она, конечно, никуда не делась, извернувшись, я увидел, что ноги при мне и ран на них вроде не заметно, не болят, но повиноваться отказываются, хоть ты тресни…

И в теле боли не было, только в животе легонько пекло, будто проглотил что-то чертовски горячее. Уперся кулаками в брусчатку, кое-как перевернулся на спину, посмотрел на грудь и пузо – и как-то сразу понял при полном сознании и отсутствии всяких посторонних мыслей, что дела мои очень и очень хреновые…

Пять аккуратных дырочек россыпью по животу, сверху донизу. Причем крови практически нет. Аккуратные такие дырочки с опаленными краями, четко выделявшиеся на моей вылинявшей гимнастерке. Воевал я не первый год, видел и свои, и чужие раны, два раза лежал в госпитале, так что в ранениях разбирался. Сплошь и рядом отсутствие крови и боли в сто раз хуже наличия таковых. Подо мной не мокро – значит, пули не прошли навылет, застряли в кишках, и началось внутреннее кровоизлияние, штука очень скверная. Причем очень похоже – по расположению дырок видно, – что одна, а то и парочка пуль угодили в позвоночник, почему я ног и не чувствую. А это уже совсем паскудно…

Лежу на спине и встать не могу, ниже пояса тела не чувствую. Ноги не шевелятся, может, и вправду похолодели, как у покойника, может, мне это только чудится, но какая разница, если дела крайне хреновые? На помощь в скором времени рассчитывать не приходится. Специфика городского боя. Это в чистом поле санитары идут в боевых порядках, следом за атакующими, а в городском бою, где все перемешалось, санитаров быстро не дождаться, слишком их мало для городских улиц, да вдобавок бой разбился на множество стычек помельче. Впрочем, чуть полегче в этом плане пехоте, к ним-то санитары близко, а у танкистов все по-другому, долгонько приходится ждать санитаров, и не всем удается дождаться…

Одним словом, положение мое хуже некуда. Даже если санитары меня подберут до того, как меня окончательно добьет внутреннее кровоизлияние. Видывал я и раненых с пулями в позвоночнике. За редчайшими исключениями, всегда кончалось если не ампутацией ног, то полным и окончательным их параличом – тот самый хрен, который редьки не слаще. Такого люди боялись пуще, чем смерти…

И вы знаете, не было ни страха, ни горя – одна только невероятная обида на то, что все обернулось именно так. На то, что я валялся посреди улицы – орел фронтовой, бравый лейтенант-танкист, горел-не-сгорел, орден и четыре медали, двадцать четыре неполных годочка от роду. Мать с отцом живы, переживают за меня, младшая сестренка школу заканчивает, в консерваторию собирается, девушка ждет, часто пишет – и даже если я останусь в живых, как я к ней такой? Такая обида захлестнула, что волком выть хочется…