Стихи

Что касается поэзии, предмета, автору наиболее близкого, то Самойлов так формулирует свое отношение к стихам текущего момента: «По сути же, она еще поэзия предыдущего периода, периода духовного плена, ибо самое существенное, что в ней есть, — это робкая попытка сказать правду о том, что уже миновало. Причем эта правда по своей остроте далеко отстоит от той доли правды, которая была высказана «сверху» о нашей политической и общественной жизни предыдущего периода.

Большего в литературе не произошло. По-прежнему она плетется в хвосте событий».[35]

Робкие попытки оттепельной прозы и поэзии показать отступления от предписанных стандартов (встречавшиеся в штыки официозной критикой) воспринимались Самойловым без воодушевления. «Средний уровень» его не устраивал: «Основное определение нового типа человека — нравственная личность без изъятий». Конечно, как и в любой формуле, здесь сказывались условия, ее породившие. Психологическая усталость от набора элементов вместо живой, пульсирующей души давала о себе знать. Но внятно звучало и писательское задание — самому себе и той генерации поэтов, с которой Самойлов начинал свою литературную биографию.

Галина МЕДВЕДЕВА

* * *

Съезд писателей окончился. Я был на нескольких заседаниях. В вестибюле Колонного (зала. — Г.М.

) — кучки народа. Студенты, молодежь. У дверей офицеры в форме ГБ проверяют билеты и паспорта. Внизу, где гардеробная, книжные прилавки. Впрочем, книгами торгуют только в перерывах, иначе многие покинули бы зал заседаний. И так слишком много народу шляется в кулуарах. Большинство знакомы друг с другом. Это «средний» московский литератор или «молодые». Все жалуются: чертовская скука. Но не уходят. Бродят по коридорам, едят бутерброды, курят, передают очередные анекдоты и сплетни. «Сперва съезд шел гладковато, а теперь шолоховато…»[36]; «…И весь «Кавалер Золотой звезды»[37]

не стоит хвоста «Золотого теленка»; «Его не выбрали на съезд, а Васька слушает, да ест…» (это про Грибачева).

Худо ли, хорошо ли, но съезд идет. И это, конечно, большая сенсация. Все ждут. Чего? Что-то должно произойти, что-то, от чего литература вздохнет, воспрянет. Под всеми шуточками и брюзжанием проскальзывает эдакая надежда. Но пока ничего не происходит.

В зале нет оживления, но нет и тишины. Бесчисленные ораторы сменяют друг друга, провожаемые жидкими аплодисментами. Стоит легкое жужжание. Когда объявляют интересного оратора, происходит движение, зал наполняется. Слушают с интересом — Михалкова, Овечкина, Федина. Любая острота или критика в адрес руководства Союза (писателей. — Г.М.) находит отклик. Вообще аплодисменты сорвать легко — нужно ругаться. Но выступления забавные или любопытные тонут в официальных речах «националов». Жадное ожидание ничем не вознаграждается.

Президиум редко полон. Опершись головой на ладонь, сидит Катаев. Сонно помаргивает Маршак. Он старый и усталый. Симонов водит карандашом по бумаге, может быть, картинки рисует. Лицо у него одутловатое, нездоровое, хотя и не лишенное энергии и ума. При желании его внешность можно считать благородной. Приходит Сурков. Чем больше он стареет, тем больше становится похож на волка из сказки про Красную Шапочку. Седой, в очках и якобы добродушный. Шепчется с Фадеевым. Тот сидит, моложавый, подтянутый, востроносый. Явно недоволен. Порой суживает глаза, лицо становится злым. Нервно поигрывает желваками на скулах. Регулярное пьянство не сказывается на его наружности, в лице видны острота, недобрый прищур. Передают его слова: «Ну и скуку вы развели у себя на съезде».