Стихи и поэмы

как в эту осень, не жила.

Я никогда такой красивой,

такой влюбленной не была…

5

Да, я солгу, да, я тебе скажу:

— Не знаю, что случилося со мной,

но так легко я по земле хожу,

как не ходила долго и давно.

И так мила мне вся земная твердь,

так песнь моя чиста и высока…

Не потому ль, что в город входит смерть,

а новая любовь недалека?..

6

…Сидят на корточках и дремлют

под арками домов чужих.

Разрывам бомб почти не внемлют,

не слышат, как земля дрожит.

Ни дум, ни жалоб, ни желаний…

Одно стремление — уснуть,

к чужому городскому камню

щекой горящею прильнуть…

Сентябрь 1941

Сестре («Машенька, сестра моя, москвичка!..»)

Первые бомбардировки Ленинграда, первые артиллерийские снаряды на его улицах. Фашисты рвутся к городу. Ежедневно Ленинград говорит со страной по радио.

Машенька, сестра моя, москвичка!

Ленинградцы говорят с тобой.

На военной грозной перекличке

слышишь ли далекий голос мой?

Знаю — слышишь. Знаю — всем знакомым

ты сегодня хвастаешь с утра:

— Нынче из отеческого дома

говорила старшая сестра. -

…Старый дом на Палевском, за Невской,

низенький зеленый палисад.

Машенька, ведь это — наше детство,

школа, елка, пионеротряд -

Вечер, клены, мандолины струны

с соловьем заставским вперебой.

Машенька, ведь это наша юность,

комсомол и первая любовь.

А дворцы и фабрики заставы?

Труд в цехах неделями подряд?

Машенька, ведь это наша слава,

наша жизнь и сердце — Ленинград.

Машенька, теперь в него стреляют,

прямо в город, прямо в нашу жизнь,

пленом и позором угрожают,

кандалы готовят и ножи.

Но, жестоко душу напрягая,

смертно ненавидя и скорбя,

я со всеми вместе присягаю

и даю присягу за тебя.

Присягаю ленинградским ранам,

первым разоренным очагам:

не сломлюсь, не дрогну, не устану,

ни крупицы не прощу врагам.

Нет. По жизни и по Ленинграду

полчища фашистов не пройдут.

В низеньком зеленом палисаде

лучше мертвой наземь упаду.

Но не мы — они найдут могилу.

Машенька, мы встретимся с тобой.

Мы пройдемся по заставе милой,

по зеленой, синей, голубой.

Мы пройдемся улицею длинной,

вспомним эти горестные дни,

и услышим говор мандолины,

и увидим мирные огни.

Расскажи ж друзьям своим в столице:

— Стоек и бесстрашен Ленинград.

Он не дрогнет, он не покорится, -

так сказала старшая сестра.

12 сентября 1941

«Я говорю, держа на сердце руку…»

Я говорю, держа на сердце руку.

Так на присяге, может быть, стоят.

Я говорю с тобой перед разлукой,

страна моя, прекрасная моя.

Прозрачное, правдивейшее слово

ложится на безмолвные листы.

Как в юности, молюсь тебе сурово

и знаю: свет и радость — это ты.

Я до сих пор была твоим сознаньем.

Я от тебя не скрыла ничего.

Я разделила все твои страданья,

как раньше разделяла торжество.

…Но ничего уже не страшно боле:

сквозь бред и смерть сияет предо мной

твое ржаное дремлющее поле,

ущербной озаренное луной.

Еще я лес твой вижу

и на камне,

над безымянной речкою лесной,

заботливыми свернутый руками

немудрый черпачок берестяной.

Как знак добра и мирного общенья,

лежит черпак на камне у реки,

а вечер тих,

неслышно струй теченье

и на траве мерцают светляки…

О, что мой страх,

что смерти неизбежность,

испепеляющий душевный зной

перед тобой — незыблемой, безбрежной,

перед твоей вечерней тишиной?

Умру, — а ты останешься, как раньше,

и не изменятся твои черты.

Над каждою твоею черной раной

лазоревые вырастут цветы.

И к дому ковыляющий калека

над безымянной речкою лесной

опять сплетет черпак берестяной

с любовной думою о человеке…

Сентябрь 1941

Первое письмо на Каму

Сентябрь 1941 года. Враг у ворот Ленинграда. Непрерывные бомбежки и обстрелы Хлебная норма резко уменьшена.

Я знаю — далеко на Каме

тревожится, тоскует мать.

Что написать далекой маме?

Как успокоить? Как солгать?

Она в открытках каждой строчкой,

страшась и всей душой любя,

все время молит: «Дочка, дочка,

прошу, побереги себя…»

О, я любой ценою рада

тревогу матери унять.

Я напишу ей только правду.

Пусть не боится за меня.

«Я берегу себя, родная.

Не бойся, очень берегу:

Я город наш обороняю

со всеми вместе, как могу.

Я берегу себя от плена,

позорнейшего на земле.

Мне кровь твоя, чернея в венах,

диктует: гибель, но не плен!

Не бойся, мама, я не струшу,

не отступлю, не побегу.

Взращенную тобою душу

непобежденной сберегу.

Не бойся, нет во мне смятенья,

еще надолго хватит сил:

победоносному терпенью

недаром Ленин нас учил.

Не бойся, мама, — я с друзьями,

а ты люби моих друзей…»

…Так я пишу далекой маме.

Я написала правду ей.

Я не пишу — и так вернее, -

что старый дом разрушен наш,

что ранен брат, что я старею,

что мало хлеба, мало сна.

И главная, быть может, правда

в том, что не все узнает мать.

Ведь мы залечим эти раны,

мы все вернем себе опять.

И сон — спокойный, долгий, теплый,

и песни с самого утра,

и будет в доме, в ясных стеклах

заря вечерняя играть…

И я кричу знакомым людям:

— Пишите правду матерям!

Пишите им о том, что будет.

Не жалуйтесь, что трудно нам.

Сентябрь 1941

«К сердцу Родины руку тянет…»