Стихи и слезы и любовь. Поэтессы пушкинской эпохи

Велика роль однорукой поэтессы в становлении ярославского поэта Л. Н. Трефолева (1839–1905). Теперь это имя забыто, но в свое время Трефолев пользовался большой известностью. Патриотически настроенного Леонида волновало, из чего состоит русская жизнь, в чем суть национального характера, его возможности. В «картинках с натуры» Трефолева возникает Россия, в паденьях, безделье, скуке, опустошении – но и в мечтах, в порывах, в подвигах. Его «Песня о камаринском мужике» и «Дубинушка» сделались народными. Позже Трефолев познакомился с поляками, сосланными в Ярославль за участие в польском восстании 1863 года, изучил польский язык, попал под очарование польской поэзии. Его перевод стихотворения Людвика Кондратовича «Ямщик» стал известной народной песней «Когда я на почте служил ямщиком». Позднее Трефолев соединил имена Мицкевича и Кондратовича в стихотворении «В честь Адама Мицкевича» (1898), которое была написано по случаю отмечаемого тогда в России 100-летия польского поэта.

В своих воспоминаниях Трефолев с благодарностью пишет о Жадовской, которая давала ему «умные и полезные советы относительно сюжетов, форм и мелодии стихотворений». Она убеждала молодого человека, что кроме книжной, так сказать, идеальной любви к народу, не мешает выражать ее практически, хотя бы только при помощи одной книги, самой легкой и вместе с тем самой трудной: русского букваря (не было ли это влиянием Перевлесского, горячо радевшего о народном образовании?). Ярославский поэт никогда не забывал встретившуюся на его жизненном пути необыкновенную женщину и после ее кончины выступил с восхвалением: «Отказать же покойной Жадовской в таланте кто решится? В ней признавали его и Белинский, и Добролюбов – авторитеты, настолько почтенные в оценках поэтической деятельности, что становится и грустно, и досадно за женский поэтический талант, который погиб в глуши».

Это видимое кипение жизни, казалось, способно было заменить поэтессе утраченную любовь. В продолжающейся переписке с возлюбленным по-прежнему чувствовалось созвучье душ, общность интересов, взглядов – но в ней совсем не осталось лирики. Ослабление ее душевного притяжения почувствовал и ее герой и тоже немного успокоился. «Три уж недели, как я получил Ваше приятнейшее письмо и все не соберусь ответить. То служба, то в гостях, то в концерте, то дома возишься с бестолковыми мараниями – хотя их громко называют сочинениями – институтских ребятишек или с безграмотными писаньями пансионерок – вот Вам и день, и вечер» (1848).

Он все чаще медлил с ответами, а потом лениво оправдывался: «Мне даже отговариваться нечем: занят был по службе и по делам немного – стало, эта причина не в мою пользу; слишком был рассеян, заветренничался – я и этого не скажу, хотя в последнее время почти вовсе не занимаюсь – стало быть, и эта причина не может оправдать меня; да рассеянность что за оправдание? А правду сказать, меня останавливала именно бестолковая рассеянность, на душе было так мутно, какие-то все житейские мелочи, ничего не стоящие, – а Ваше письмо было так чисто, веет таким теплым сердечным участием, что взяться за перо в будничные минуты жизни, с душою, исполненною какого-то земного увлечения, мне показалось оскорблением святыни. Отвечать Вам в таком расположении духа, – думал я, – не то же ли самое, что прийти в храм с грешными помыслами и житейскими заботами?»

Перевлесский зря наговаривал на себя, признаваясь в «бестолковой рассеянности». Как раз в этот период он активно продвигал передовые методы обучения юношества русской литературе.

Зримый портрет педагога оставил в своих воспоминаниях известный русский литератор, прославившийся романами из истории России XVIII–XIX веков Г. П. Данилевский, слушавший лекции Перевлесского в Московском дворянском институте и потом поддерживавший с учителем связь до самой кончины Петра Мироновича: «…Когда мы были в четвертом классе, Перевлесский принес нам однажды красиво изданную книжку, на которой стояла надпись: “Гаммы, – стихотворения Я. Полонского”. “С новым талантливым поэтом, господа!” – сказал он, с обычною своею шутливостью, мягким развальцем всходя, с книгой под мышкой, на классную кафедру. И мне помнится доныне этот класс, ярко освещенная весенним солнцем комната, свежий румянец щек тогда еще молодого, любимого нашего учителя, его густые, черные, как вороново крыло, волосы, красивыми скобками спадавшие на синий бархатный воротник его всегда изящного, без пылинки, вицмундира, разогнутая в руках книга “Гаммы” и темно-карие, радостно с кафедры улыбавшиеся нам его глаза. Он читал нам “В дороге”, “Месяц” и другие пьесы из принесенной книги… Мы, замирая от восторга, радовались, что если безжалостный поединок унес Лермонтова, как недавно перед тем он унес Пушкина, то на место погибших любимцев наших пришли новые поэты».