В час поздний, чувствуя, как взбух его живот,Глядит с тоскою брат Милотус на оконце,Откуда шлет мигрень, глаза слепит и жжетИ, как начищенный котел, сверкает солнце,Что пробуждение бедняги стережет.Он мечется под одеялом серым; тяжкоВздыхает, ставит ноги на пол, и слегкаДрожит его живот: нельзя тут дать промашку,Когда приходится, сжав ручку от горшка,Свободною рукой еще задрать рубашку.Вот он на корточках; трясется весь, и хрипЗастрял в его груди, хотя к оконным стекламЖелтком расплывшимся свет солнечный прилип,И нос Милотуса сверкает лаком блеклым,В лучах подрагивая, как живой полип.. . . . .На медленном огне бедняга наш томится,Губа отвисла, руки скрючены, и в жарПогружены его бока и поясница,И трубка не горит, и от штанины парИдет, и в животе как будто бьется птица.А рухлядь грязная и одуревший хламВокруг в засаленных лохмотьях спят на брюхе,Скамейки-жабы притаились по углам,Шкафы раскрыли пасть молящейся старухи,И алчный аппетит прилип к их смутным снам.Жара и в комнате протухшей и в прихожей;Набита голова хозяина тряпьем;Он слышит, как растет шерсть у него на коже,И, содрогаясь весь, икает он с трудом,Свою скамейку хромоногую тревожа.. . . . .А тихим вечером, когда лучи луныСлюнявым светом обрамляют контур зада,Тень фантастическая, приспустив штаны,На корточках сидит… И, словно из засады,Нос к звездам тянется, что в небесах видны.