Стихотворения

И еще: «…грузинские поэты увидели и почувствовали тот фон, на котором предстояло совершиться великой мистерии нового искусства. Устремляясь на праздник грядущих веков, мы обязаны были быть, с одной стороны, подлинными выразителями их планетарного размаха, который сродни первородному хаосу, и неутомимыми искателями национальных образов — с другой… Пегасы стоят у врат новой эпохи и ждут дерзновенных всадников. В Грузии мы только ощущаем близость безграничных пространств, бескрайних просторов: радио, беспроволочный телеграф, аэро, автомобили!.. Вот фон, на котором новые герой и новые барды Грузии создадут новую поэзию. Мы всегда были с народом, но и теперь и в будущем должны еще смелее сблизиться с ним, быть в его гуще. Именем народа и во имя народа обязаны мы отринуть кафешантанную поэзию — детище упадка и декаданса. Нам предстоит освободиться от консерватизма, который сковывает порой сознание современного поэта. Должны быть найдены новые ритмы, соответствующие динамике нового слова. И мы ни на миг не должны забывать, что у грузинской поэзии есть своя жизнь, своя историческая миссия».[13]

Не только в публицистике, но и в стихах Галактиона Табидзе 1921 года идет упорная работа мысли и чувства, разума и воли. В феврале 1921 года Галактион Табидзе не мог не воскресить в своем сердце и в своем стихе впечатления Октябрьских дней 1917 года. Еще в восемнадцатом году (стихотворение «Офорт») он готов был объявить своей духовной родиной снег и метель, ветер и ураган революционного Петрограда, пророчески предвидя обновление, которое принесут Грузии события тех незабываемых месяцев: «…так вот оно, имя твое, О родина — стужа, погоня и воля…» Ведь в том же восемнадцатом году он писал: «Меня равнина тянет — С ветром свиться. Судьба, я дважды угодил родиться: Здесь, В эту ночь, В ноябрьскую метель — И там, в раю, за тридевять земель». И вот вдохновенье поэта вновь диктует ему высокую здравицу в честь нового мира, соединяющую осень с весной, мороз с солнцем, поверяющую хаос возрожденной гармонией:

Не та ли приснопамятная осень(О, не мороз, не стужа, а она!)Решила навсегда вопрос вопросов —Быть иль не быть? И выжила страна.Во здравье солнца и себе в награду

Подъемлю чашу, полную огня.(«Во здравье солнца»)

И прежде чем «синие кони» Галактиона Табидзе возьмут новый разбег навстречу будущему, поэт, поэтически перефразируя одно из своих публицистических выступлений этой поры, скажет им своеобразное напутственное слово:

Крыльями новые машут Мерани,Смотрят с надеждой в крылатые дни,Жаждут паренья мечты, и заранеЧуют наездников смелых они.

Чуют, что стали дороги короче,Чувствуют века гигантский прыжок…Вой проводов телеграфных клокочет —В воздухе ветер зарницы зажег.(«Строй новых Мерани»)

Но, разумеется, были и гримасы времени, были муки хаоса, рождавшего гармонию. Век не так уж просто делился на свет и тень. И, кроме гетевского Мефистофеля или лермонтовского Демона, суетились и копошились в мире и иные «бесы» — «мелкие Мефистофели» и «демоны глухонемые», предпочитавшие «священному безумию» и «духу музыки» — «тоскливую пошлость».

Естественно и то, что раздумья Галактиона Табидзе о двух ликах времени, о назначении поэта стали особенно напряженными в августе 1921 года, когда телеграф и газеты принесли горькую весть о смерти Александра Блока. В скорбные дни седьмого — восьмого августа Галактион Табидзе доверяет стихам свою боль:

Умолк навеки менестрель —Певец Прекрасной Дамы.Да будет боль моя острейБессонными ночами.Зато раздолье воронью —Накаркается вдоволь,Дух музыки предав огню

У Пушкинского дома.Но не замолкнет наша кровьПри этом обороте,И Феникс возродится вновьВ земном круговороте.(«На смерть Блока»)

Надежда, достойная имени, памяти и бессмертия Блока, живет в этих строках, озаряя светом будущего их трагическое звучание. В те же дни пишутся стихи о «небе, усеянном легионом звезд», где вновь воскрешаются видения революционного Петрограда, с его кострами и заревами, с вихрем его «мировых бурь», симфонией его «мирового оркестра».