Стихотворения

       Спокойный взор, подобный взору лани,       И все, что в нем так нежно я любил,       Я до сих пор в печали не забыл,       Но образ твой теперь уже в тумане.

       А будут дни — угаснет и печаль,       И засинеет сон воспоминанья,       Где нет уж ни счастья, ни страданья.       А только всепрощающая даль.

("Спокойный взор")

Но здесь уже мы приближаемся к "нирваническому" разрешению проблемы. Процесс абстрагирования, процесс последовательного уничтожения реальности завершается в перспективе, нарисованной поэтом, актом отрицания противоположностей: ни счастья, ни страдания. Как и подобает позднему представителю учения о "великом страдании", Бунин имеет дело с противоположностями, вполне "уравненными", приобретшими совершенно одинаковую ценность. "Не надо думать в радости и горе! Люби и грусть и радость, песни жизни". "Печаль и радость равно прекрасны в вечной жажде — жить" ("Из дневника"). Именно как таковые они вступают у него во всевозможные сочетания. И представление о них как о таковых ведет к представлению о наиболее тесном сочетании их, при котором грани между ними окончательно стираются, при котором они достигают полнейшего слияния, и их сосуществование превращается в существование безразличного нечто, "всепрощающей дали", или, по нирванистической терминологии, — "ничто".

Мы не будем здесь повторять сказанного нами по поводу как процесса уравнивания противоположных начал, так и нирванических настроений. И для характеристики бунинского "нирванизма" ограничимся несколькими словами.

Укажем, что проявляемые иногда нашим поэтом буддийские тенденции, или, точнее, некоторая склонность к ним, носят на себе несомненную печать "страдальческого" происхождения. Погружение в нирвану, отказ от радостей и страданий — для него не что иное как подвиг страданья. Вспомните диалог падающих осенних листьев и ветра. Листья жаждут нирваны. Ветер отвечает, что нирвану нужно купить ценою великих мук. "Великое страдание" здесь названо своим именем. "Достигайте в несчастье радости мук беспредельных. Приготовьтесь к великому мукой великих потерь"62. В том же стихотворении автор дает понять, что стремления к нирваническому "небытию" он отнюдь не рассматривает как бегство от страданий: листья заявляют о своей готовности бороться; они отрицательно относятся лишь к бессильным, бесполезным, нудным страданиям, на которые обречены в данный момент. "Страдальческий" колорит буддийских симпатий Бунина удостоверяется и следующим примером. Поэт предается нирваническим размышлениям у панорамы морских заливов:

       Млечный путь над заливами смутно белеет,

       Точно саван ночной, точно бледный просвет,       В бездну Вечных Ночей, в запредельное небо,       Где ни скорби, ни радости нет.       И осенние звезды, угрюмо мерцая,       Безнадежным мерцанием тусклых лучей,

       Говорят об иной — о предвечной печали       Запредельных Ночей.

("Звезды ночи осенней, холодные звезды…")

Состояние по ту сторону печали и радости характеризуется как состояние печали. Земной, будничной печали противополагается страдание высшего типа. Роль нирваны, как простой антитезы возвышенного, змеиного, героического — обыденному, конкретного — абстрактному, намечается здесь с достаточной определенностью. Ad astra!63 От презренной земли к звездным высотам! От понятия, уже завуалировавшего первоначальное положительное содержание, к понятию, набрасывающему еще более густое покрывало, — таков неизменный путь буддийских экскурсий "страдальчески" настроенных лириков.

"Не устанем воспевать вас, звезды!" ("Звезды".) Но устанем воспевать вас, запредельные, предвечные тайны! Бунин сообщает, что единственными поверенными его горестен и радостей, в дни его детства и юности, являлись звезды. "В молодые годы только с вами я делил надежды и печали". Теперь, когда юность миновала, он старается найти среди них образы прошлого. "Вспоминая первые признанья, я ищу меж вами образ милый". Пройдут дни, — поэта с его горестями и радостями не станет. "И мечта, быть может, воплотится, что земным надеждам и печалям суждено с небесной тайной слиться!.." Возвышенные, "нирванические" размышления опять указывают на "страдальческую" подоплеку запредельного идеала. Страдание не переходит в абсолютный покой, абсолютное небытие: оно лишь сливается с великим запредельным "нечто" и таким образом канонизируется.

При этом необходимо отметить интересную подробность.