Стихотворения и поэмы

Да, все это дразнит, влечет, но не таится ли за этой приманкой, к которой так естественно потянуться, нечто темное, смутное, подстерегающее и требующее отступничества от того, чем ты до сих пор жил? И почти одновременно с «Клопом» Маяковского пишутся такие стихи Заболоцкого, как «Новый быт» и «Свадьба». Величающий себя «новой жизни ополченцем», герой «Нового быта», который «к невесте лепится ужом», и другой жених — из «Свадьбы», — «приделанный к невесте и позабывший гром копыт», — оба они, так же как и Присыпкин, «с треском от класса отрываются». При всем сходстве трактовки и даже отдельных образов, картина, рисуемая Заболоцким, выглядит более устоявшейся и потому более мрачной.

Заболоцкий не в силах выйти за пределы пугающего его мирка. Как будто нет нигде вокруг ни тех, которые ценой напряженного труда и немалых лишений строят социалистическую индустрию (сравним хотя бы написанный в те же годы «Рассказ о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка» В. Маяковского), ни людей, после боя засевших за учебу и открывших для себя огромный мир знания («Рабфаковка» М. Светлова), ни самого юного поколения, полного чистейшей, бескомпромиссной готовности жить и умереть коммунистами («Смерть пионерки» Э. Багрицкого). Одна Медуза-Горгона мещанства властно приковывает к себе взгляд поэта.

Характерен пейзаж, открывающийся поэту из окна:

… на весь кварталОбводный царствует канал.

(«Обводный канал»)

На Обводном канале размещался тогда рынок, превращающийся в стихах Заболоцкого чуть ли не в символ мироздания:

Маклак штаны на воздух мечет,Ладонью бьет, поет как кречет:Маклак — владыка всех штанов,

Ему подвластен ход миров,Ему подвластно толп движенье…

Начавшись с шутки («владыка всех штанов»), изображение маклака делается потом довольно зловещим.

С другой стороны, Н. Заболоцкий не различает в это время современных модификаций мещанства, способного вывесить вместо иконы портреты «вождей» и процветать уже не под сладкие вздохи гитары, а под барабанный бой (Победоносиков из «Бани» В. Маяковского). Мещанство кажется ему каким-то извечным злом, и порой поэт даже начинает рассматривать свое неприятие мещанства как нечто благородное, но бесцельное.

В «мире, зажатом плоскими домами», он порой чувствует себя таким же трагически одиноким безумцем, как кот в стихотворении «На лестницах»:

Сомненья нету: замкнут мирИ лишь одни помои плещутТуда, где мудрости кумир.

Рассказав о том, как «взбунтовавшийся» кот обрел печальный конец, поэт невесело заключает:

И я на лестнице стою,

Такой же белый, важный.Я продолжаю жизнь твою,Мой праведник отважный.

Такой взгляд на окружающее породил и своеобразное художественное видение. Явления и вещи как бы выступают в двойственном обличим — и в своей чувственной конкретности, и как принадлежность мира собственничества, воплощение всей его скверны. Отчасти поэтому в «Столбцах» ощущается известное противоборство двух стилевых стихий: яркие и сочные мазки сменяются резкими, грубыми штрихами.

Подходит к девке именитойМужик роскошный, апельсинщик.Он держит тазик разноцветный,В нем апельсины аккуратные лежат.Как будто циркулем очерченные круги,Они волнисты и упруги;

Как будто маленькие солнышки, ониЛегко катаются по жестиИ пальчикам лепечут:«Лезьте, лезьте!»

(«Народный дом»)

А рядом природа выступает всего лишь как подобие мещанского быта.

Обмякли деревья. Они ожирели,как сальные свечи. Казалося нам —под ними не пыльный ручей пробегает,а тянется толстый обрывок слюны.

(«Лето», 1927)

В «Народном доме» мы встретим «фонарь, бескровный, как глиста», а в стихотворении «На лестницах» — нарочито подробную в своей натуралистичности картину кухонной стряпни:

Там от плиты и до сортираЛишь бабьи туловища скачут.Там примус выстроен, как дыба,На нем, от ужаса треща,Чахоточная воет рыбаВ зеленых масляных прыщах.Там трупы вымытых животныхЛежат на противнях холодных…